Год Крысы

Хотелось танцевать! Хотелось, чтобы наше солнце не садилось! На несколько дней я даже забыл, ради чего нам это разовое происшествие – ради денег. Не хотелось помнить, сколько удовольствия это приносило. После репетиций мы сидели во дворе и курили, пили пиво, иногда гоняли за шаурмой около шоссе. Костер делился жизнью, рассказывал, как во время службы в его товарища прилетел танковый снаряд. Непутевый солдатик решил прикурить, чего в скукоте сидеть в окопах. Танкист расценил это как сигнал, и стало на белом свете на одного верного солдатика меньше. Свои же деньги Костер получил вперед, однако по возвращении насладиться ими не смог.

Жизнь не приносила радости, тело ломало от легкого дуновения ветра. Знакомые годом ранее улицы изменились, потому что прежнего Костера больше не было. Дым от него рассеялся, воспоминания выветрились и Костеру пришлось начать гореть заново. И чтобы она не казалась медом, сначала слегла бабка, потом с горя дед, а затем и мама, неспособная жить без помощи своих близких. С такими трудностями Костеру пришлось жить дальше. Он пересиливал себя, пытался найти свое место в новой жизни, один-одинешенек. Если я сделал свой выбор сознательно и взвешенно, отряхнувшись от мира множества глаз, то Костера из него выпроводили, закрыли дверь и обещали, что, если увидят еще раз – убьют. Так он стал незаметным силуэтом городской жизни, королем ночи на разгрузке вагонов. Единственным бодрствующим, затуманенный горем. Опять же, мне стало человека жалко. За то, что судьба сложилась так, а не иначе.

– Ну, ничего, – говорил Костер. – Приедет Эдик, отрепетируем и покуролесим в столице, как в две тысячи восьмом, да?

– Ага, – сонливо отвечал я.

Так было несколько плодотворных репетиций. Мы составили программу из двенадцати песен, не каких-то шлягеров, а самых взрослых, самых честных песен. По-своему личных. Если в них унижали мальчика, значит, мы сталкивались с этим. Если кого-то заразили ВИЧ, не исключено, что у одного из нас он был и остается. Костер даже вспомнил песню, которую мы играли всего лишь раз, в Омске, на фестивале заумной музыки. Про ребенка по имени Саша, чья мечта – стать футболистом ЦСКА, живя в захолустье, где вместо футбольных ворот – кирпичи и картон; где футбольный мяч – сдутый баскетбольный.

Хорошее не должно продолжаться долго, дабы не привыкать к этому. Первый звонок стал роковым – Костер принес на репетицию меф.

– Ты нахуя это принес?

– Да я спал плохо и вот, нашел по пути в трубе. Отошел поссать у водостока и рефлекторно порыскал…

– Не пизди! У тебя вот, – я принюхался к его рукам. – Даже руки ссаниной не пахнут!

– Женя, спокуха. Это мне для рывка, – сказал он и глубоко вдохнул.

Естественно, пока его не отпустило, все свои куплеты Костер залажал. Он никак не успокаивался, умолял сделать быстрее раза в два или три. Скрывать свое раздражение я даже не пытался и просто останавливал трек каждый раз, когда он забывал слова и читал хуже нужного. Его это сильно бесило, аж до слюней наружу!

Так выяснилось, что Костер остался таким же торчебесом, как и был. Сменил одну зависимость на другую. Злился я неописуемо! «Повторись такое еще раз, – пообещал я себе, – пинка под жопу, и пиздуй!». Не нужен мне старый наркоман на подпевках. Или нужен? Он ничего не понимал! Ладно мы-то с Эдиком, нам скоро по отдельной категории проверяться, если мы чудом выживем. Леонид же моложе нас… а, очевидно, тупей. Свой организм он не жалел. Дергались его глаза, бегали, бодрость в нем была искусственная. Да и чего греха таить – завидовал я стойкости и здоровью Костера. Если бы не сила воли, уже вцепился бы носом по самые охуеть.

На кураже, погруженный душой и телом в дела, изменилась моя речь. Заметил я это не без помощи Леры, когда стал описывать нашу репетицию с Костером:

– Уебище, блять. Он либо дурак, либо специально саботирует нам репетиции. Притащил мефедрона и, не стесняясь, так нахуярился, что потом вприпрыжку домой побежал. Ебал его, зачем вообще связался. Пиздец я дебил.

– Женя, ты с ума сошел? Тут же ребенок.

– А я что? – искренно не понимал я.

– Матом ругаешься.

– Не может быть.

И тут стало страшно. Воссоединив контакты, подняв из пепла мосты, по ним забежала конница сладких воспоминаний, что обманывала и двигала меня дальше, а еще, сквозь отбрасываемую пыль, плелись разочарование и боль. Порадовался и хватит, вспомнил о разногласиях. Костер, каким бы и ни был молодцом, но, стоило ему влиться в процесс, почувствовать себя необходимым и способным, превращался в суку. Бесконтрольного, ограниченного на чужое мнение, неспособного хотя бы малость воспринимать слова со стороны. Я вырывал микрофон из его рук, заламывал пальцы, не боясь получить подзатыльник, способный уложить в почву. Костер злился, ругался, а я игнорировал в ответ. Только так – перебесившись – он приходил в себя и извинялся. Времени прошло достаточно много, чтобы мы изменились. Теперь же извинений от Костера было невозможно услышать. Без шуток, он полыхал и думал, что прав. Да, она обжигает, но от нее не так невыносимо воняет!