Годы и войны. Записки командарма. 1941—1945

В Ольшанке работы оказалось немного, так как там работали еще два овчинника. Мы закончили все к половине зимы. Нелегко было отцу посвящать нас в сложившиеся обстоятельства. Оказалось, мы заработали немного, а за квартиру, которую снимали, с нас причиталось двадцать пять рублей. Деньги по тому времени большие.

— Вот, — сказал отец, — если мы заплатим двадцать пять рублей, у нас не останется денег на покупку билетов по железной дороге. Придется продать нечесаную шерсть. Она здесь стоит гроши, но все же, продав ее, сможем купить железнодорожные билеты, тогда мы вернемся домой с пустыми руками. Как же быть, ребята?

Брат Николай тотчас предложил попробовать уехать ночью, благо паспорта были у нас на руках, а не у хозяина, в таком случае мы сохранили бы шерсть и денег хватило бы на билеты. Я, в свою очередь, добавил, что иного выхода нет. Отец, честный по натуре, привыкший всю жизнь быть честным, склонялся к тому, чтобы расплатиться с хозяином, продав шерсть здесь. Мы с братом усердно доказывали целесообразность нашего плана: хозяин — человек богатый, он видел нашу бедность и нужду, и ему-де и в голову не придет гоняться за нами по белу свету и ловить нас.

Отец заметно колебался, но безвыходность положения и наша настойчивость принудили его согласиться.

Наняли мы подводу, ночью погрузились и уехали втихомолку из Ольшанки, а там по Волге до Сызрани. Неспокойной была эта первая ночь. Мы не разговаривали друг с другом, лишь с тревогой всматривались в темноту, боясь погони. Благополучно переночевали в одной деревне, а на другой день приехали в Сызрань.

На станции отец посадил нас в самом дальнем уголке, сам отправился за билетами. Получилась непредвиденная задержка: отец хотел купить два полных билета и один четвертной, но кассир отказался продать мне билет. Пришлось отцу упросить соседа, чтобы он одолжил для показа своего шестилетнего мальчика. Таким образом, удалось сэкономить и на билетах, взяв «напрокат» мальчика. Мальчику пришлось купить двухкопеечные булки. Мы с братом облегченно вздохнули и развеселились, когда поезд тронулся: все-таки, шептались мы, могло ведь случиться, что хозяин послал бы за нами погоню… Отец же был по-прежнему молчалив и печален. Жестокое, несправедливое к труженику устройство жизни вынуждало даже такого твердого в нравственных правилах человека, как наш отец, решиться на поступок, который он считал дурным, и это его терзало.

Впрочем, некоторые «преступления» против имущественных прав «казны» и богачей настолько вошли в крестьянский быт, что нравственная их оценка начисто отмерла, и когда их совершали, то заботились лишь об удаче и безнаказанности.

Недалеко от нашей деревни начинались большие леса. Мы да и все наши соседи ездили туда за хворостом, которым мы всегда топили печи, ибо дрова по нашим деньгам стоили дорого.

Иной раз удавалось свалить сухое дерево, и, разрубив или распилив на небольшие части, его укладывали на телегу, тщательно замаскировывали хворостом, иначе встреча с лесником сулила большие неприятности. Особенно страшно было проезжать мимо его сторожки на берегу реки, как раз у самого моста.

Однажды после окончания весенних работ в поле и на огороде выдалось свободное время. Мы с отцом поехали в лес. Нам повезло: три сухих бревна лежали у нас под хворостом. Отец приказал мне ехать с возом домой, пообедать и возвратиться к нему. Сам он оставался в лесу продолжать работу. Из леса можно было ехать по дороге или через луг. Дорога через луг была короче, но надо переезжать канаву.

Провожая меня, отец строго приказал ехать по дороге. Я, конечно, обещал выполнить все так, как он приказал, но про себя решил сэкономить полтора километра и поехать лугом. Из леса выехал сначала по дороге, а потом свернул на луг. Подъехав к канаве, остановился прикинуть, в каком месте лучше ее переехать, и тронул лошадь.

Вдруг — о ужас! — застрял в канаве, сломалось колесо, и воз сел. Меня обуял такой страх, я так растерялся, что не мог сообразить, что же делать: сваливать хворост страшно, на дне заложены три бревна, да все равно без колеса не поедешь, а сторожка лесника в каких-нибудь трехстах шагах; вернуться к отцу — еще страшнее. Решил отпрячь лошадь, ехать в деревню верхом и попросить у соседа колесо.

Но отец, по-видимому, не очень поверил, что я поеду по дороге. Он вышел на опушку и, увидев, что я поехал по лугу, стал наблюдать, как я преодолею канаву.

Только я начал отпрягать лошадь, как увидел отца, идущего ко мне по лугу. Я остановился, дрожа от страха и обливаясь слезами, прикидывал, что теперь со мной будет.

Когда же отец был недалеко от меня, я бросился что было сил в лес. С опушки леса я стал наблюдать, что будет делать отец. Я увидел, что он действует по моему замыслу — выпряг лошадь и верхом поехал в деревню. Я продолжал стоять на опушке, наблюдая, не появится ли около воза лесник. Но лесника не было. Долго я ждал возвращения отца и, не дождавшись, удрученный, углубился в лес.