Годы странствий Васильева Анатолия

Второй фильм васильевского «романа», который назван «Война и мир», посвящен в основном диалогам русских и специально приглашенных из‐за границы физиков, довоенных знакомцев по ведущим научным лабораториям, — они как бы помещены в начало 40‐х годов, в кошмар военного времени и московской обороны. В этом материале, подобранном и нарезанном самим Васильевым в стиле документального репортажа о чрезвычайном событии, мы находим рассуждения о природе фашизма (в том числе и замечательные монологи итальянца Ровелли, который, как предполагается, прибыл из муссолиниевской Италии: он довольно неожиданно говорит прежде всего об эстетическом, артистичном соблазне фашизма). Но в центре всего фильма — диалог между знаменитым режиссером Питером Селларсом (играющим здесь приглашенного американского физика) и Крупицей, диалог, который нарезает круги вокруг древнего буддийского тибетского текста «Наставления Вималакирти». Канвой там служит рассуждение мирянина Вималакирти, который по дерзкому раскладу повествования берет на себя смелость поучать просвещенных монахов. Сам философский текст перебивается внезапными мгновениями-перевертышами, когда в рассуждение вторгается неожиданный пример, зачастую полностью меняющий перспективу рассмотрения. Да и сам Селларс, наставник и буддийский прозелит, вдруг предлагает почтенному собранию медитативный эксперимент, психологическое «вглядывание» каждого в глаза уже умершей матери.

Тот мойщик окон, Победитель-Виктор, на котором завершается первая часть васильевского «романа», невольно выводит нас к образу этого буддийского мгновения (kshana) — когда вдруг (говорят, нужна протяженная медитация, но — в махаяне, особенно тибетского или чаньского извода, нужен скорее резкий и реальный толчок, выбивающий из повседневности) — когда само это мгновение начинает расползаться, захватывая собой все сущее, время схлопывается, а вечность все расширяется и расширяется где-то впереди… Разрастается до пустотной «шуньяты», до сущности Будды, которая — раз наступив — больше уже тебя не отпустит, не забудется… Самоценность «феноменологической» жизни человека во всех ее грязноватых, вульгарных деталях — это как раз залог и прообраз будущего Спасения, роль же Вималакирти в этих духовных упражнениях выпадает как раз Васильеву/Крупице, который врезается в философский рассказ со своими странными примерами и неожиданными перебивками. На этот же контрприем работают графические «черные раккорды», которые неожиданно раскалывают действие, всовывая внутрь куски текста и максимы все из той же сутры.

Этот второй фильм Васильева, фильм буддийский — по композиции наиболее восточный из всех: как бы с орнаментальными новеллами, вставными повестушками. Причем кавычки выставлены наглядно через английско-русский перевод, отдающийся эхом для слушателя. Удвоение — как закавыченный, специально выделенный кусок, которому следует придать особое значение. Или который идет как литературная вставка, как наставление, как мантра мудреца.

И фильм третий, «Большой взрыв». Книга четвертая. Радиолокатор, радиотелескоп: сетка-линза, висящая в восьмидесяти метрах над землей. Две фигуры: Дау и Крупица. Они встречаются здесь. «В небесах» (так называется эпизод, обозначенный своим титлом). Парадокс: встречаются в этом ненадежном, подвешенном месте, на поверхности этого громадного зеркала, предназначенного для того, чтобы слушать все мироздание, — встречаются здесь, чтобы не быть подслушанными другими, чужими ушами. Робеющий, физически боящийся высоты Дау в длинном сером плаще — и Крупица, чувствующий себя «на небесах» как дома, еще раз (в который раз!) пробующий поделиться, поговорить, предложить… И только позже, гораздо позже, в заключительном эпизоде из пятой книги «Большого взрыва», когда в парикмахерской он разговаривает с Норой, женой Дау, становится ясно, что в ответственный момент любимый ученик снова слинял, скрылся, выбрав для себя иную долю и совсем уж не пожелав это обсуждать, об этом говорить вообще…