Годы в Белом доме. Том 2

Если 8 октября, когда Ханой в итоге принял все политические требования, был наиболее трогательным моментом в моей государственной службе, этот был, возможно, самым печальным, – по крайней мере, по этому вопросу. Теперь, что бы ни случилось, реакция Нгуен Ван Тхиеу гарантировала, что война не закончится скоро или таким образом, который залечил бы расколы, охватившие страну. Я искренне надеялся, что мы сможем принести мир таким образом, что страдания тех, кто отдал свои жизни, будут оправданны, и что те, кто выступал против войны, смогут принять мир как кульминацию их усилий. Как объединившийся народ, мы тогда смогли бы обратить всю нашу энергию на позитивные цели, стоящие перед нами в новом полном надежд мировом порядке. Поведение Нгуен Ван Тхиеу повышало вероятность того, что переговоры о мире омрачат наше будущее, поскольку ведение войны делало заложником наше прошлое. Если нам не удастся соблюсти «глафик» урегулирования к 31 октября, Ханой непременно нападет на нас публично за отказ от мирного соглашения. Если Ханой опубликует условия мира, что он несомненно сделает, наши критики, – просившие нас пойти на урегулирование за меньшее, – не примут никаких оправданий за нашу неспособность подписать, особенно с учетом того факта, что Ханой принял все наши собственные предложения. Ханой сможет точно указать на неоднократные уступки, которые он сделал начиная с 8 октября и делал до 21 октября. Любой, кто знал что-либо о Вьетнаме, знал, что мы будем в состоянии добиться лучшего соглашения только путем расширения конфликта, что конгресс, как он ясно дал это понять, никогда не поддержал бы. Если мы не смогли это сделать на таких условиях, которые были близко нам доступны, нас заставит прекратить войну законодательство конгресса, которое обусловит простой обмен пленных на вывод наших войск. Отказавшись от своей политической формулы, Ханой непременно воспользуется этой возможностью; она намного лучше для него, чем существующая схема. Война, в конечном счете, беспорядочно закончится таким образом, который принесет мало что хорошего Сайгону, и с намного более сильным расколом в нашей стране.

И, тем не менее, у меня не было права на сожаления. Каким бы возмутительным ни было поведение Нгуен Ван Тхиеу, мы боролись за принцип: Америка не предает своих друзей. Я был согласен с Никсоном в том, что отвернуться от Тхиеу было бы несовместимо с нашими жертвами. Мой долг состоял в том, чтобы справиться с делами и не позволить, чтобы они завершились хаосом. На Тхиеу лежала огромная ответственность за затягивание нас все глубже и глубже в болото в течение четырех дней. Если бы он раскрыл свое истинное отношение в день моего приезда, мы, несомненно, посылали бы совершенно другие телеграммы в Ханой. И все-таки мы не могли развалить, из-за личного негодования, все то, ради чего миллионы американцев страдали в течение десяти лет. Не могли мы и рисковать, позволяя, чтобы истерия Нгуен Ван Тхиеу превратилась в такое отчаяние, что он начнет афишировать наш раскол, тем самым побудив Ханой пойти на новый цикл непримиримости. Но мы также не могли дать ему возможность считать, что он поставил нас в неловкое положение, и что мы отвлечемся от наших более масштабных целей. Мы должны не оставить ни малейшего сомнения у него в голове, что любая отсрочка носит тактический характер, дать ему возможность снять возникшие между нами разногласия и заполучить какие-то минимальные корректировки, избежав стратегического отказа от нашей решимости уладить эту войну.

Мы также должны были выдерживать очень хрупкий баланс с Ханоем. Нам понадобится убедить северовьетнамское политбюро в том, что мы полны решимости заключить соглашение на фактически существующих условиях. Но мы также должны заставить Ханой понять, что он не сможет использовать наши разногласия с Сайгоном для того, чтобы заставить нас в последний момент делать то, что мы отказывались делать на протяжении четырех лет: свергнуть политическую структуру в Южном Вьетнаме.