Големикон

– И все ради того, чтобы они увидели. Остального им было мало. Им было мало протезов, – мэр принципиально сжал механическую руку, – им было мало идей, предложений, мудрых решений, железных дорог. И ничего не остается – кроме как доказать раз и навсегда.

Уверенность Прасфоры улетучилось, как аромат дешевых алхимических духов. Девушка нашла последние силы – те оставшиеся опоры, кое-как держащие небо.

– …и этому надо положить конец.

– Вы не во власти мне указывать. Я ведь просил по-хорошему. И даже не подумаю.

– Зато я – более чем. Ради той драконихи…

Прасфора рванул в сторону, но мэр успел схватить его металлической рукой – слишком крепко, чтобы быстро вырваться. Попадамс все же нашлась: толкнул мэра плечом, так сильно, как только могла. Спасибо тряске – этого хватило, чтобы вырваться и побежать. Кэйзер, опомнившись, нахмурился и крикнул рулевому на «носу»:

– Не сходите с курса! И приготовьте новые бочки…

Мэр Хмельхольма кинулся следом.

Дядя рассказал, куда бежать. Прасфора пыталась успеть. Девушка уже не знала, правильно ли, неправильно ли поступает – просто четко видела перед собой цель, до которой обязана дотянуться, иначе продолжит пожирать себя изнутри и, в конце концов, от нее самой ничего не останется – только зияющая пустота.

«Дракона» потрясывало, но Прасфоре чудом удавалось сохранять равновесие – пару раз чуть не упала, а уж сколько споткнулась – не сосчитать. Кэйзер чуть ли не дышал в спину – слышно было, как механическая рука со скрежетом хватается за обшивку.

Наконец, Попадамс добралась до машинного отделения: вокруг дребезжали и пыхтели магические приборы, копошились мужчины в мундирах, которые, только увидев девушку, отложили все свои дела.

Она схватилась за голову – так много магических потоков в одном месте. Ринулась вперед, не теряя ни минуты. Прасфора добежала до приборов, растолкав всех инженеров, и тут в машинное отделение ворвался Кэйзер – люди в мундирах замерли.

– Не смейте! – крикнул он. – Даже не думайте! Вы ничего не понимаете. Все драконы, грифоны, големы, да даже люди… Я чувствую, как его тень начала таять! Эта война необходима! Ее запомнят – и нас запомнят, такими, какие мы есть.

Девушка не ответила. Не нашлась со словами.

Прасфора Попадамс дернула за несколько рубильников, как объяснил дядя – приборы зажужжали еще сильнее, крылья «дракона» захлопали с новой силой. Инженеры стояли, не понимая, что делать, не понимая, что происходит – просто ждали указаний, боялись принять решение сами, не могли разорваться между двух огней, молотом и наковальней.

Приборы вспыхнули: потрескались рубины, полопались трубки, и пламя, вечноголодное, вечнообжигающее, раскрыло сотни своих пастей.

– Прыгайте, – тяжело дыша и держась одной рукой за голову, второй, механической – за обшивку, сказал Кэйзер. – Прыгайте!

На мэре двуединого Хмельхольма лица не было.

Инженеры непонимающе взглянули на Кэйзера.

– Прыгайте, – повторил он. – Это приказ.

Пока мужчины в мундирах поправляли плоские ранцы за спиной и спрыгивали вниз, раскрывая полотняные парашюты, мэр и Прасфора молча смотрели друг на друга.

– Простите, – вдруг зачем-то громко и отчетливо, перекрикивая сломанные приборы, сказала Прасфора. – Правда, простите.

Мэр Хмельхольма ничего не ответил – развернулся, хватаясь за обшивку трясущегося «дракона», и поспешил прочь, на верхние ярусы, к «носу». В голове слабо отзывалась мелодия – всего несколько нот – и мэр жалел, что нигде рядом нет пианино.

Всего четыре ноты: та-та-там-там…

Ветер ласкал мокрые листья, трепыхал ветки, заставляя Хмельхольм шуршать своим багрянцем: город будто выдыхал морозную свежесть, такую влажную что, казалось, воздух сам по себе стал если не океаном, то хотя бы озером. Лужи на дорожках разбивались на зеркальные осколки, не в силах устоять перед маленькими капельками дождя, моросящего неспешно, но уверенно. Алые черепичные крыши заменяли солнце, и Хмельхольм гипнотически усыплял, клонил в сон даже тех, кто был полон сил и энергии.

Кельшу не просто не спалось – на месте не сиделось. Сначала он пытался кое-как коротать ожидание в «Ногах из глины» за кружкой нагретого пива, но никак не успокаивался – все казалось неуютным и чужим. Боясь пропустить начало войны, он сделал себе теплого молока с маслом и медом, оделся и вышел на улицу, под моросящий дождь, который его совсем не смущал.

Не до таких мелочей было.

Город стоял на ушах – и это не просто чувствовалось, а становилось видно. Даже в такую убийственно-унылую погоду, единственной краской которой остались крыши и листья, жители стояли на улице: кто на крыльцах, кто на улице, кто – просто высунулся в окно. Все они ждали обещанную войну, до последнего не хотели ее наступления, но ждали – чтобы успокоиться, поменять планы и действовать исходя из новых обстоятельств. Теперь уже не просто вероятных, а свершившихся.

Кельш очень переживал из-за Прасфоры. Его так перепугал вид дочери, когда та только вернулась из горного города, рассказывая про грифонов и дядю, что он не мог позволить ей дойти до такого же состояния второй раз.