Големикон

Небольшой и будто бы кругленький, с атрофированными крыльями и маленькими – но зато способными держать карандаш – передними лапками. Среди своих сородичей он считался бы скорее недоразвитым, но, видимо, природа направила всю энергию его личной эволюции в мозг, а потому казначей не лежал в пещере на горе сокровищ, или среди горных пород, а сидел здесь, за столом, с очочками спущенными… и не скажешь, что на нос, а на морду. Сидел, изучая и исписывая бумаги, и посматривал на падающие монеты – его фотографический взгляд, как у всех других крылатых рептилий, сохранял картинку с мелочами до деталей. Было бы просто странно, если бы существа, так любившие свои драгоценности, не запоминали их количество – с точностью до монетки.

Дракон с золотистой чешуей заметил шагающих Триумвиров.

– А, господин Супримус, господин Златочрев! – он отложил карандаш и на мгновение взглянул на падающие монеты. Глаз его словно вспыхнул. – Три тысячи пятьсот двадцать шесть философов на данный момент…

– Сейчас не об этом, – затараторил Златочрев, кладя на стол белое нечто. – Ты можешь сказать, что это?

– Что-то случилось? – голос дракона не обволакивал, а был самым обычным, почти человеческим – разве что слегка сотрясающим воздух.

– Просто скажи мне, что это. Я очень надеюсь, что ошибаюсь.

Дракон-казначей вздохнул и взял нечто маленькими лапками. Покрутил в руках, понюхал, разглядел внимательно… и уронил на стол.

– О нет, – прошептал Хранитель Философского Камня

– Что это? – нахмурился Супримус. – Скажите мне, оба, что это?

– Господин Супримус, – еле выдавил казначей. – Это кость дракона…

Златочрев зажмурился. Сейчас им бы точно не помешала компания третьего члена Правителсьтва, главы жандармов Кроноса, который вечно где-то пропадал.

Вопросы, и без того осами жалившие седобородого члена Правительства в черном пиджаке, ударили жалом обезумевшего скорпиона, сочившегося полуночным ядом.

– Ну конечно, – просипел Супримус. – Я должен был догадаться, вся эта история с грифонами… У него есть, чем воевать, Златочрев. Очень даже есть… ну конечно.

Прасфора думала, что будет смотреть на алые черепичные крыши маленьких домишек с детским восхищением и сахарной радостью, ведь тогда, под землей, ей так не хватало родных контрастов, сочности цветов, а сложно представить что-то более родное, чем эти уютные домишки, совсем не подозревающие, как холодно и безысходно там, в мрачных тоннелях.

Но теперь, на вокзале, девушка смотрела на дома равнинного Хмельхольма не то чтобы с грустью, и даже не с сожалением, а с жалостью, которая отражалась в глазах маленьким, серым, потухшим и потерявшим световосприятие шариком. Ведь какой смысл во всем этом, если скоро всех их ждет война.

И какой смысл во всем этом, если она ничего не сможет сделать.

Так что теперь, опустив руки, Прасфора Попадамс стояла на перроне, застыв, как статуя с бегающими глазами, этакий древний хранитель города, вечно наблюдающий за его нерасторопным движением, но также вечно безмолвный.

Драконолог легонько тронул девушку за плечо.

– Пойдем, – шепнул он.

Прасфора совершенно не хотела двигаться с места – зачем вообще куда-то идти, для чего совершать действия, ведущие к одному итогу, к точке, от которой хотелось бежать прочь, но она тянула к себе все и вся, из любых направлений.

– Ладно, – подумала Попадамс. – Соберись. Нужно просто идти вперед. Всегда идти вперед…

И она сделала шаг – и буквально, и через себя, – опять продолжив движение без сил, без желания, с расшибленной сто раз о метафорические стены головой, ведь останавливаться было нельзя, иначе…

Собственно, что иначе? Точнее, нет – что теперь иначе?

Небо блестело от солнечных потоков как глянцевое, покрытое масляной пленкой – холодное и безмолвное, но осенне-приятное, всяко лучше вечных и суровых затягивающих туч. Погода раскочегарилась, улыбалась тонкими сероватыми облаками, совсем незаметными, если не обращать на них внимание – день цвел в пестром сиянии осени, а бордово-желтые листья словно бы становились ярче, подпитываясь погожим деньком.

А Прасфоре все равно казалось, что небо затянули меланхоличные серые тучи, погружающие Хмельхольм в безысходность. Не хватало только противного, моросящего дождя, отбивающего свой нервный такт по лужам, и истерических раскатов грома. Погода, как думалось Попадамс, должна была вести себя именно так в свете грядущих событий. Но погода никогда не была в курсе – у нее хватало сотни других проблем и дел.

Пока они с Альиво шли мимо домиков, мысли на мгновение утянуло обратно в горы, на кухню, идиотскую кухню, и тучи – несуществующие – стали еще бледнее.

Конечно, она опять разгромила все, ничего не получилось; это снова был удар головой об лед, но ей пришлось встать и идти дальше, хотя хотелось рухнуть просто там, в горном городе. Столько попыток, и все ничего – и если раньше Прасфора без проблем заставляла вставать себя, такую никчемную и бесполезную, шагать дальше, то сейчас наступил катарсис, точка, когда хочется – смертельно нужно – дать себе слабину, растаять и исчезнуть, перестать пытаться.