Големикон

Пока Прасфора шла в гостевой обеденный зал, мысли набирали обороты, с машинным воем напоминая девушке о минувших событиях, которые на время сна – абсолютно черного, настолько, что от черноты этой бегали мурашки и холодело в горле, сводило связки – поблекли и отошли на второй план. Теперь все снова вставало на свои места – и, оказавшись среди веселящихся посетителей «Ног из глины», Прасфоре опять захотелось сесть и не вставать.

– Они ведь даже не знают, – проскользнуло в голове нечто склизкое. – А я ничего и не могу сделать…

Эта мысль не давала никакого покоя, от нее даже мертвецы встали бы из могил с просьбой решить проблему, чтобы вновь забыться сладким сном. Что-то нужно обязательно сделать, но Прасфора была железобетонно уверена, что она – даже не пешка, а так, соринка, клочок пыли и, в конце концов, просто Прасфора Попадамс, в любом случае ничего не сможет сделать.

Будь все проклято, будь она сама проклята.

– Прасфора, – отвлек ее Кельш, идущий с очередным глиняным кувшином и таким огромным блюдом, что девушка даже потерла глаза. – Ты получше?

– Тебе честно или соврать? – она бы улыбнулась – не очень-то вышло.

– Если все плохо, то соврать.

– Тогда все просто отлично, – она потянулась за кувшином. – Давай я помогу…

– Нет, не надо, иди лучше еще отдохни, ты…

– Мне так будет легче. Правда. Хотя бы перестанут думать о…

Кельш молча посмотрел на дочку, потом все же разрешил ей взять кувшин.

– Там наверняка нужно много посуды вытереть. Я сделаю.

– Булочка моя…

– Так правда будет легче – займу себя делом.

Кельш вздохнул – мол, что с тобой поделаешь, ты как всегда.

Прасфора поставила кувшин на стол, все же выдавила из себя улыбку веселым клиентам, и ушла вытирать посуду, которую традиционно, помыв на кухне, приносили сюда – чтобы Попадамс могла спокойно заниматься делом.

Думать о войне, Кэйзере и грифонах она конечно же не перестала.

Свинцовые тиски в голове наложили табу на поиск решения – ну а какой смысл, ведь у тебя, именно тебя, ничего не выйдет. Но юркие мыслишки, активно виляющие хвостами, проскальзывающие везде и всюду, продолжали заполнять голову представлением грядущего.

Кельш вынес из кухни очередные тарелки с картошкой. Прасфора, посчитав это отличным способом отвлечься, перехватила папу, хотя тот умело выделывал грандиозные пируэты, чтобы дочка не заметила его, но в конце концов сдался.

– На тот стол, – обреченно протянул он, указывая рукой. – И правда, я лучше бы сам. Уже три кружки пива…

Он кивнул головой в сторону столика. Прасфора поджала уголки губ.

– Не в первый раз, – потом добавила: – Меня не было всего день, а ты думаешь, будто я вернулась после годового отсутствия и все забыла.

– Ну, как-то так оно и ощущалось.

Прасфора задумалась.

– Пожалуй, да. Именно так.

Пока девушка шла до столика, настроение совершило странный скачок – видимо, все из-за кориандра, шафрана и шалфея, бивших в нос от картошки с такой силой, что невозможно было оставаться в предыдущем состоянии. Получилось этакое наваждение наоборот – такое, от которого даже избавляться не хочется. Но, как любой ненадежный призрак чего бы то ни было, вскоре оно растаяло в ничто.

Мужчины правда находились уже слегка в другой реальности, говоря проще – были пьяные и уже близкие к тому, чтобы уткнуться носом в стельку. Но Прасфора не вчера родилась, а потому повидала уже столько таких людей и в «Ногах из глины», и за ее пределами, да даже в горах, что работала на автомате. К тому же, не просто так она была Прасфорой Попадамс – с ней даже никто не думал что-либо учудить, потому что или знал (часто на горьком опыте), или чувствовал, что безнаказанным не останется. И кара за ним последует в лице самой девушки.

Прасфора, конечно, считала, что на такую, как она, просто не обратят внимания. Но все равно готова была пустить в ход руки и не только.

Сейчас все прошло тихо-мирно – тарелка оказалось на столе, на пьяном языке девушке проорали, видимо, определенное подобие благодарности. Прасфора развернулась и собралась вернуться к другим делам.

И тут кто-то щипнул ее за ляжку.

Девушка не покраснела, не испугалась, не взвизгнула, не попятилась и даже удивилась только слегка. За спиной раздалось пьяное гоготание – видели бы смеющиеся застывшую, как скалу, Попадамс, тут же смолкли бы. Лицо девушки стало восковым, и она – для полного эффекта не хватало лишь скрипу, – повернулась.

Внутри забурлило нечто непонятное, словно бы темнота, лелеявшая ее в темных тоннелях, впиталась в тело, проникла в душу и окропила сердце, а теперь лезла наружу – везде и всегда лишь ее собственная темнота, даже та бархатная, под землей, шерстяной вуалью окутывающая черепа… Прасфора испытала то же, что тогда, на вокзале, когда встретила Фюззеля перед поездкой в Хмельхольм, а после и в самих горах – ощущение рвущегося наружу и непонятно откуда взявшегося раскаленного комка ярости ко всему, даже к самой себе.