Голод

Мы приближаемся к старому особняку Оливейры с красной черепичной крышей и окнами из дутого стекла. Сколько я себя помню, мэр и его семья жили здесь и делали состояние за счет кораблей, перевозивших товары вдоль побережья.

Вблизи богатство дома поражает еще сильнее: мощеная подъездная дорожка, ухоженный двор и… У дверей уже собралась очередь.

Сукин сын.

Вот тебе и преимущество.

Мы подходим к двери по подъездной дорожке, и тут створки распахиваются. Двое мужчин вытаскивают Антонио с залитым кровью лицом. Он отбивается, выкрикивая через плечо разные непристойности.

Я останавливаюсь как вкопанная, изумленно приоткрывая рот.

Мужчины волокут Антонио куда-то за дом. Не проходит и минуты, как следом за ним вытаскивают его жену и двух дочерей. Жена тоскливо воет – ничего подобного я в жизни не слышала. Дети рыдают и зовут маму.

Никто не вмешивается. Ни люди в очереди, ни даже мы с Элоа. Кажется, никто просто не знает, что делать. Сначала нужно понять, что происходит, но мы пока можем об этом лишь догадываться.

Я встречаюсь с испуганным взглядом Элоа.

Не уверена, что план мадам сработает.

Я смотрю туда, где в последний раз видела Антонио и его семью.

Но если ее план не сработает…

При этой мысли мне становится страшно.

Мы с Элоа неохотно плетемся в конец очереди. Несколько человек выходят из ряда и торопливо шагают прочь от дома.

Я смотрю им вслед и думаю: вот самые разумные из нас. Но пока они убираются восвояси, из города в нашу сторону тянутся все новые и новые люди.

Возможно, у нас еще есть время собраться и уйти. Я могу забыть о том, что было между мной и Голодом. Может быть, для нас с Элоа еще не все потеряно…

Это чувство только усиливается, когда я слышу крики, доносящиеся из-за дома. Волоски на руках встают дыбом.

Я поворачиваюсь к Элоа и открываю рот.

Она смотрит прямо перед собой.

– Все будет хорошо, – решительно говорит она.

Выработанная за годы привычка слушаться эту женщину вынуждает меня закрыть рот, хотя тугой узел страха в груди завязывается все крепче.

Те самые мужчины, которые минуту назад уволокли семью Оливейры, возвращаются одни. Мэра и его жены с детьми нигде не видно. Мужчины входят в дом, но двое с мрачными лицами остаются стоять перед дверьми. Мои глаза скользят по их темной одежде и открытым участкам кожи. Я вижу влажные пятна – клянусь, это кровь…

С той стороны двери раздается стук. Один из стражников открывает ее и отступает в сторону.

Кого-то из стоящих впереди нас в очереди проводят внутрь. Затем дверь снова закрывается.

В следующие двадцать минут люди один за другим входят в дом. Обратно через парадные двери никто не выходит – и выходят ли они вообще?

Что там происходит? Любопытная часть моего «я», черт бы ее побрал, хочет это выяснить. Другая часть, рациональная и боязливая, хочет убраться отсюда к чертям собачьим. Антонио и остальных членов его семьи так нигде и не видно, и я вполне обоснованно тревожусь – не только за них, но и за всех нас.

Элоа, должно быть, понимает, что я могу удрать: она как взяла меня за руку десять минут назад, так и держит крепко, не отпуская.

Наконец, подходит наша очередь.

В ожидании пульс у меня учащается. Я бросаю взгляд на руку одного из стражников. То, что издалека казалось цепочкой родинок, теперь выглядит пугающе похоже на кровь.

О боже…

С той стороны раздается стук, и через мгновение дверь открывается. Оба стражника отступают, пропуская нас с Элоа.

Я… я просто не в силах сдвинуться с места.

Моя хозяйка тянет меня за руку.

– Идем, Ана.

Она говорит довольно мягко, при этом глаза у нее острые, пронзительные, и брови так же резко изогнуты. Я не раз и не два слышала ее приказы и отлично понимаю, что это он и есть.

Я облизываю губы и заставляю себя перешагнуть порог.

Вот та встреча, о которой ты мечтала годами, подбадриваю я себя.

Все будет в порядке.

Глава 3

Я никогда не бывала внутри дома мэра, что даже как-то странно: ведь он-то бывал во мне много-много раз.

Мой взгляд скользит повсюду: от изящных фарфоровых ваз с засохшими цветами до люстры из граненого стекла. В гостиной висит огромная картина, изображающая Антонио с семьей. Картину явно заказывали несколько лет назад: дети с тех пор уже успели подрасти.

Прямо под картиной, держа на коленях косу, сидит всадник.

У меня перехватывает дыхание. Меня вновь, как в первый раз, поражает его внешность: волнистые волосы, сверкающие зеленые глаза. Он весь словно высечен из камня: далекий, недосягаемый.

Я пытаюсь как-то примирить это впечатление с самым первым воспоминанием о нем.

Шея – кровавое месиво с торчащими сухожилиями. Лицо и голова в грязи и крови, волосы прилипли к щекам…

– Так, что это у нас тут?

Голос у него как медовое вино, и это возвращает меня в реальность.