Голодные игры от лица Пита Мелларка (СИ)

— Не беспокойся. Я хорошо отдохнул и здоров благодаря тебе и Хеймитчу. И потом, кто знает, сколько ещё это продлится?

***

К вечеру дождь усилися. Сруйки льются с потолка и под самую сильную я подставляю банку.

Пора будить Китнисс. Она спит почти весь день. Пора кушать. Еды немного: два кусочка грусенка, немножко разных кореньев и горсть сухофруктов.

— Оставим что-нибудь на завтра? — спрашиваю я.

— Нет, давай доедим все. Мясо и так уже давно лежит, не хватало нам еще отравиться.

Китнисс делит еду на две равные части. Мы стараемся есть медленнее и все равно управляемся за две минуты. Желудок недовольно ворчит.

— Завтра идем на охоту, — говорит она.

— От меня толку мало, — отвечаю честно. — Я никогда раньше не охотился.

— Я буду убивать, а ты готовить. Еще ты можешь нарвать зелени и ягод.

— Хорошо бы тут рос какой-нибудь хлебный кустарник.

— Тот хлеб, что мне прислали из Дистрикта-11, был еще теплым, — вздыхает напарница. — На, пожуй. — она протягивает мне пару листиков мяты, от которых желудок перестает ворчать.

Из-за дождя трудно даже разглядеть изображение в небе, но одно ясно: сегодня все целы. Значит, Катон и Цеп еще не встретились.

— А куда ушел Цеп? Что там, на той стороне арены? — спрашивает Китнисс.

— Поле. Трава мне по плечи, и нигде ни тропинки. Целое разноцветное море. Может, там и съедобные злаки есть.

— Уверена, что есть. И Цеп знает, как их отличить. Вы туда ходили?

— Нет. В траву никто не хотел соваться. Жутко. Мало ли что… Вдруг там змеи, или бешеные звери, или трясина.

— Вот на том поле, должно быть, и хлебные кусты растут, — говорит Китнисс мечтаюшим голосом. — Что-что, а на голодающего Цеп совсем не похож. Наоборот, отъелся.

— Или у него очень щедрые спонсоры. Я уж и не знаю, чем заслужить, чтобы Хеймитч нам хоть хлеба прислал. — я слегка расстроен, что не могу нам помочь.

Напарница удивленно поднимает брови. Она берет мою руку и говорит:

— Наверное, он сильно поиздержался, помогая мне усыпить тебя.

— Кстати, — говорю я, переплетая наши пальцы. — Не вздумай устроить что-нибудь подобное еще раз. — я сержусь на нее за её безрассудство.

— А то что будет? — она играет со мной?

— А то…, а то… — я не знаю, что сказать. — Вот подожди только, придумаю.

— В чем проблема?

— В том, что мы оба живы. Поэтому тебе кажется, что ты поступила правильно.

— Я действительно поступила правильно.

— Нет! Не делай так, Китнисс! — я крепко сжал её ладонь, и в моем голосе слышен неподдельный гнев. — Не умирай ради меня. Я этого не хочу. Ясно?

Она продолжает в том же духе:

— А может, я сделала это ради себя. Тебе не приходило в голову? Может, не ты один… кто беспокоится… кто боится…- она запинается. Мое сердце волнительно забилось. Почему она медлит?

Я не выдерживаю тишины:

— Боится чего, Китнисс? — тихо спрашиваю я.

— Хеймитч просил меня не касаться этой тем. — уклончиво говорит она.

Меня непросто сбить с толку.

— Тогда мне придется догадываться самому, — говорю я, придвигаясь ближе.

Впервые мы целуемся по-настоящему. Никто из нас не мучается от боли, не обессилен и не лежит без сознания; наши губы не горят от лихорадки и не немеют от холода.

Я замечаю красное пятно на бинту Китнисс:

— Кажется, у тебя опять кровь. Иди ложись. И вообще уже спать пора.

Китнисс заставляет меня надеть куртку. Холод пробирает насквозь. Настаивает, что будет дежурить первой, хотя ни она, ни я нe ожидаем, что кто-то явится в такую погоду. Я соглашаюсь при условии, что она тоже залезет спальный мешок.

На следующий день с погодой все так же. Ливень не прекращается ни на минуту, как будто распорядители всерьез задумали нас утопить. От раскатов грома трясется земля. Я собираюсь пойти искать еду, но Китнисс отговаривает: сейчас ничего дальше своего носа не увидишь, только вымокнешь до нитки. Я и сам это понимаю, просто от голода уже хоть на стену лезь.

Еще один день клонится к вечеру, и никаких признаков перемены погоды. Хеймитч — наша единственная надежда, а он не дает о себе знать. Голодные, ослабевшие, почти не двигаемся, стараясь не потревожить раны. Сидим, укутавшись в спальный мешок, тесно прижавшись друг к другу — ясно, что не из-за большой любви, а из-за холода. Бывает, задремлем для разнообразия.

— Слушай, Пит, на интервью ты сказал, что любил меня всегда. А когда началось это «всегда»?

— Э-э, дай подумать. Кажется, с первого дня в школе. Нам было пять лет. На тебе было красное в клетку платье, и на голове две косички, а не одна, как сейчас. Отец показал мне тебя, когда мы стояли во дворе.

— Показал отец? Почему?

— Он сказал: «Видишь ту девочку? Я хотел жениться на ее маме, но она сбежала с шахтером».

— Да ну, ты все выдумываешь!

— Вовсе нет. Так и было. Я еще спросил отца, зачем она убежала с шахтером, если могла выйти за тебя? А отец ответил: «Потому что когда он поет, даже птицы замолкают и слушают».

— Это правда. Про птиц. Точнее, было правдой, — ошарашенно говорит она.