Так мало осталось… А впрочем, какое делоакациям, тихо роняющим мотыльковв ладони, которые, в общем, не больше тело,чем тающий лунный дым; притяженье слов —дневных — все слабей, двусмысленней; и на ощупьвсе тоньше и невесомей побег теней,в котором смежая ветви, весна полощетусталую тишину, потому что ейтак мало осталось… А впрочем, гораздо ближе,чем это казалось, небо — и пьет из руклюбовей моих вино, о которых выжегя в сердце прикосновения стольких мук,и все торопилось запомнить глазами окон,губами беззвучно длящихся сквозняков —неисповедимый мир, что размыт потокомснижающихся над городом мотыльковбезумных акаций и шорохов. Шаг за шагомотчетливей в каждой черточке бытияпульсация (за каждым знаком —летучая нежность, тягучая грусть моя).А мне в этом мире, по сути, немного надо:исход переулков, грядущих навеять мне,что время—лишь отсвет лиц в перспективе взгляда,которых дано коснуться — волной в волне, —что некому промолчать, что упало утро —разбилось, звеня, разбрызгиваясь окрест,и, вспархивая, воробьи на асфальте утромпечатают каждой лапкой незримый крест.
* * *
Три женщины ходят ко мне;и грусть в моем сердце такая,что я не уверен, что непридумал себе их. Не знаю,зачем эта мука тому,кто тянет за ниточку с неба.Одна мне нужна — одному —такая, которая мне быгасила под вечер огнии, глядя в усталую душу,шептала: «Приляг, отдохни.А я твой полет не нарушу.Ты там, ты на Лысой горе,возьми отворотные травы —я зелье на лунном костресварю не для зла иль забавы,магический вычерчу кругножом с моим именем, милый,и всех твоих темных подругя вышепчу с адовой силой;и каждую я заменю,кого называл ты своею;тебе — лишь с тобой изменю,тебя же потом пожалею».Но нет ее в мире. Летит,грустинка о ней золотая.А я поднимаюсь в зенитзатем, чтобы рухнуть, сгорая,и в тайном кружении днейв холщовых мешочках держу ясердца трех летучих мышей —поэтому, круг образуя,три женщины ходят ко мне,за смехом печаль свою прячут…И только при полной лунеони в одиночестве плачут…