Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Жильцы толпятся во дворе. Не только мясник, Желеховчанин и вездесущий комендант, но все жильцы выносят разговоры со двора на улицу. Перед воротами дома собираются прохожие, чтобы обсудить новости; такую же сценку можно увидеть перед воротами всех домов на улице. В каждом дворе яблоку негде упасть. Быстрее узнать последние новости можно, крикнув прохожему: «Ну как дела? Значит, идут?» – «Что за вопрос. Вот увидите, завтра же будут в Варшаве».

Вернувшись наконец в отремонтированную квартиру, Желеховчанин не теряется… А! Никто не заставит его признаться… Его глазки-щелочки прозорливо сверкают, коренастый, он уверенно расправляет, точно транспарант, крепкие широкие плечи, затягивает ремень, хихикает.

Военный портной тоже полон таинственности. Даже Перл, своей жене, он не признался, что хочет вместе с Залманом, их сыном, перейти на другую сторону. Впрочем, Перл вскоре об этом пронюхала и недвусмысленно дала понять, что не пустит Залмана, своего единственного сына, за порог, пусть муженек об этом забудет. И не по нутру ей эта затея: здесь тоже можно неплохо заработать, да и под немцами, поди, живется лучше, чем на другой стороне.

Комендант дома подумывает, не податься ли к шурину в Тель-Авив, но и сам понимает, что дальше разговоров дело не пойдет. Да, за круглую сумму немцы выпустят тебя из Польши, а итальянские евреи дадут визу: в итальянском консульстве в Варшаве это устроить нетрудно, по крайней мере, пока…. Когда Гитлер встретится с дуче на перевале Бреннер, все переменится[94]. Пока же надо заслужить благосклонность немцев – точнее, не заслужить, а купить. Коменданту частенько рассказывали о евреях, которые бежали в землю Израиля и не только – разумеется, за плату, скажем, тысяч в двадцать гульденов, а с такими деньжищами виза не нужна[95]. Некоторые едут в Америку. Как только умудряются? Не спрашивайте! Нужные люди умеют это устроить… Да и какая разница?… Он-то, комендант, не из богатых, к тому же с революционным прошлым… 1905-й… Однако подумывает переправить сыновей на другую сторону – к второму шурину, в Малкиню[96].

Немцы велят евреям-лавочникам вешать вывески на идише… нет, на иврите… «за рекою жили отцы ваши издревле» [Нав. 24:2].

Это никого не удивляет. В этом указе усматривают продолжение польской политики: еще до войны, при ОЗОНе[97], всем евреям велели вывешивать возле своих лавочек плакаты с настоящими еврейскими именами хозяев – не Геля Вержбицкая или Бернард Лечицкий, а совершенно библейские Хана и Борух. Буквально в одночасье появляются изготовители вывесок на иврите, и улицу заполоняют таблички с их небрежно-уморительными надписями: Ахило мезойнес миним [«Все виды пищи для еды» (ивр.)], Барзел йошон кони [«Подержанное железо скупаю я» (ивр.)], Хайот бгодим ишим [«Швей одежды [для] людей» (ивр.)] и прочая тарабарщина. Вайнбаум вешает вывеску: Хонус лехем мезойнес вехол ахило [«Магазин чтения, пищи и все для еды» (ивр.)], а его новая жена, сестра покойной жены (вовсе не та мачеха, которую пророчила жена булочника Рухтше), спорит с торговцем марлею, знатоком идиша, который смеется над нею, потому что ей следовало бы сделать вывеску получше и только на идише, а она написала на идише и на иврите, испортила хорошую табличку. Что ему надо – чтобы она дразнила немцев? Хотят иврит – получат иврит. Пусть ломают себе голову, лишь бы оставили ее в покое!

Евреям уже запрещено ездить на поезде, однако этот приказ еще соблюдается не так строго. Да и не сказать, чтобы он так уж сильно ударил по варшавским евреям: поездом на советскую сторону добираются очень немногие, большинство на автобусах, повозках, а то и вовсе пешком. Кататься на поезде народ не привык, это для самых забубенных молодчиков – контрабандистов и прочих проныр: эти уболтают и черта, и у них есть деньги на подложные документы, чтобы разъезжать по всей Польше.

У подъезда шум, суета: дочь сборщика податей, жених которой вступил в организацию «Дети Варшавы»[98] и погиб, обороняя город, влюбилась в вора и вышла за него замуж. Ее отец, хасид, сбежал из дома прямо во время бомбардировки, потому что дочь подселила к ним в квартиру воров. А теперь вот и вовсе вышла за одного из них замуж. От переживаний отец ее заболел и вскоре скончался. Перл приправляет эту историю остроумными замечаниями и в конце концов восклицает: «Кто бы мог подумать, что дойдет до такого? Но она-то какова, хасидская дочка – дрянь, как есть дрянь! Наши бы дети нипочем такого не сделали, только хасидская дочка может влюбиться в жулика». Жена сапожника выслушивает все это с глубоким удовлетворением, Желеховчанин же напрягает остатки ума, силясь подобрать подходящую иллюстрацию того, что эти растяпы-хасиды куда глупее нас… да, он это знал еще в Желехуве.