Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

– Ну вы понимаете, – Желеховчанин вытягивает указательный палец, точно собираясь открыть замок, высовывает кончик языка, морщит низкий скошенный лоб и, заикаясь, продолжает: – Да, у него достаточно п-пищи, и он идет куда хочет. Как я и говорил, чего еще и ж-желать? А здесь носа на улицу не в-высуни: схватят и п-поволокут на п-принудительные работы. Там-то живешь в свое удовольствие. Сосед, слышишь, с-сосед? – Он обращает увлажнившийся взор к военному портному. – Ты со мной? Давай уедем на этой неделе.

В подвале сущий хаос. Все говорят разом, перебивая друг друга. Молчит только изготовитель тростей.

– Да к чему нам уезжать? – недоумевает сапожник. – Русские и так вот-вот войдут в Варшаву.

На следующий день после начала войны сапожник уже вернулся к работе: поновлял старую обувь и искал, где бы ее продать, пока не восстановят разрушенную толкучку. И ему совершенно не хочется уезжать. Он довольствуется куском черного хлеба, ради которого поднимается в пять утра, как и до войны, и стучит молотком за верстаком, поэтому и намерен дожидаться, пока русские войдут в Варшаву. Мастер, изготавливающий трости, Желеховчанин и даже военный портной, хоть и способны заработать себе на хлеб, тянутся к миру по ту сторону. Им не хватает терпения дожидаться русских, они хотят свободы.

Изготовитель тростей молчит день, другой, третий. Постоянно выходит к воротам послушать разговоры, и в одно раннее утро – не прекрасное, а смурое и туманное – сажает жену и ребенка в поданную к дому повозку и вместе с прочими евреями, их женами и детьми отправляется на другую сторону. В подвале осталась лишь его престарелая мать: она прокормится тем, что пустит к себе квартирантов.

Ни о чем другом в доме больше не говорят: и у ворот, и днем в гостиных, и ночью в спальнях. Идет ли кто по делам или слоняется без дела, его непременно спрашивают: «Ну что, вы когда уезжаете? А Зелиг? Уже уехал? Через Хрубешув или через Малкиню? Как, на пригородном поезде?»

Об отъезде говорит весь город. Рабочие и ремесленники, лавочники и клерки, учителя и писатели, врачи и адвокаты – нет такого еврея, который не думал бы уехать. Создаются дорожные братства. Один присоединяется к другому, тот – к третьему; эти вчера вернулись из Праги – не пропустил патруль, а те завтра попробуют второй раз. Этот нашел себе провожатого-нееврея: тот переправит его из Варшавы через границу, но он боится, как бы провожатый не бросил его по дороге. Другой нашел надежного провожатого-нееврея, крестьянина из приграничной деревни, он даже на идише говорит. Такой надежный, что устроил в телеге тайник, куда можно припрятать золото и драгоценности, и все будет в целости и сохранности, точно в банке. Упаси Б-же лишиться последнего.

Появились уже и посредники, добывающие «надежных» провожатых из числа приграничных крестьян-неевреев, и евреи с грузовиками, автобусами, всевозможными повозками. С утра до ночи тянутся грузовики по Волынской, Любецкого, Ниске и Заменгофа. Да и где их только нет?

По переулку едет крестьянская телега; рядом с возницей сидит еврей с белокурой бородкой. На единственном месте для пассажиров – мешке соломы – ютятся двое мальчишек лет шести или семи, укутанные в шали, и печально смотрят по сторонам темными глазенками, в которых читается невыразимое страдание, – смотрят так, словно хотят сказать: «Вот что нам привелось увидеть: снова вынуждены скитаться… в стране война, нечего есть, жизнь висит на волоске… эти убийцы… эти жестокие указы…»

Во благовремении Перл въезжает в свою отремонтированную квартиру. Желеховчанин в ярости: его квартира еще не готова. А ведь ему нужнее, чем Перл. Сапожник тоже переехал к себе, остался один Желеховчанин. Теперь портной, бывший жилец «убежища», перебравшийся оттуда перед бомбардировкой, донимает его: ему-де снова оно занадобилось. Желеховчанин понимает, что портной, хоть и не признается, намерен пустить туда квартирантов. Трижды в день он бегает к хозяйке, требует (точно от этого будет толк!), чтобы его пустили в старую квартиру. Но хозяйка, не дрогнув, отвечает: пусть он сперва заплатит.

– Что? – недоумевает Желеховчанин. – Заплатить за квартиру? Какая может быть плата за квартиру, когда идет война?

И мчится с этой новостью к Перл – для того лишь, чтобы выяснить, что она, Перл, прежде вместе с другими утверждавшая, что никакая сила не заставит ее платить за квартиру в войну, когда запрещено выселять жильцов, тем не менее сунула хозяйке сотню злотых. Разумеется, Перл нипочем бы так не сделала, не узнай она, что вновь учрежденные польские суды велели под страхом выселения вносить плату.

У Желеховчанина нет выбора: если он хочет переехать в свою квартиру, придется и ему заплатить хозяйке пару гульденов, – последнее, что у него осталось. Не прожив на новом месте и недели, он понимает, что жизнь чем дальше, тем труднее, работы нет, торговля замерла, ничто не приносит денег… и отправляет жену с детьми обратно в Желехув. Пускает квартиранта, музыканта, а «убежище» сдают раввину, с которого бывший жилец с согласия хозяйки взимает плату.