Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Определенный процент обитателей гетто разбогател, обеспечил себе безбедное, пожалуй, даже легкое существование, – а все потому, что наживается на страданиях братьев. Есть один важный закон: что одному горе, другому благо. Всеобъемлющие ограничения, невыносимые для большинства жителей гетто, породили контрабандистов и дельцов всех мастей, и те, рискуя деньгами и жизнью, сколачивают состояния, которые позволяют им этой самой жизнью наслаждаться. Два рода пиявок сосут нашу кровь: первые – это нацисты, элита элит, primum mobile, творцы той машинерии, что тянет из нас жилы и отправляет на смерть, и плоть от их плоти – евреи-пиявки, порождение контрабанды и спекуляции. И контрабанда неистребима, несмотря на драконовские меры. Ее не сдерживает даже угроза смерти. Напротив: чем суровее становятся эти меры, тем больше контрабандисты задирают цены. Ведь с каждым увеличением цен растет и их прибыль. То же относится и к крупным контрабандистам, которые в сговоре с нацистами и делятся с ними прибылью. Никто не следит за их темными делишками, им позволено устанавливать цены как им заблагорассудится. Все зависит лишь от черствости их сердец и жажды наживы.

Такова человеческая природа. В критической ситуации лишь крепнет порыв: «Будем есть и пить, ибо завтра умрем!» [Ис. 22:13].

Те, для кого доллар не дороже гроша, ищут удовольствий и стремятся к удовольствиям жизни. Поэтому в гетто полным-полно роскоши, но наслаждается ею меньшинство. Витрины лавок ломятся от пирожных и деликатесов, купить которые и наесться ими до отвала могут лишь немногие. В гетто открываются увеселительные заведения, каждый вечер они переполнены, ни одного свободного места. Если не знать, что стоишь на земле гетто, нипочем об этом не догадаешься, войдя в дорогую кондитерскую или глядя на хорошо одетую публику, что наслаждается звуками музыки и с великим удовольствием пьет кофе и прочие дорогие напитки, каждый глоток которых стоит несколько злотых, ни за что не подумаешь, что перед тобою изгои, лишенные элементарных прав. Этого не заметишь, пока не выйдешь на улицу. И не споткнешься возле дверей о труп – жертву голодной смерти!

2 февраля 1942 года

Ни одна беда не похожа на другую. Чем свежее, тем больнее. «Лишь бы не было хуже», – вот наш девиз. Мы все время трясемся, что на нас обратят свой жестокий взор грабители, отравят нас своей ненавистью. Мы все время готовы к очередному убийственному закону. Пассивная готовность облегчает бремя закона, когда его наконец издают. Нас уже ничем не удивить. Порой сами евреи воображают, что им вот-вот спустят какой-нибудь дикий безумный указ. Услышав об этом впервые, удивляешься: «Как такое возможно?» А чуть погодя, поразмыслив, замечаешь: «Возможно, очень даже возможно». Поэтому законы нас уже не пугают. «Будь что будет, нас не сотрут с лица земли!»

Но в последнее время нас ввергают в уныние ужасные, пугающие слухи. Они поражают даже обитателей гетто, привыкших к страданиям. По сути, каждый злодейский указ ужесточает условия жизни на основе несправедливых законов, однако же не лишен легитимности, потому что и трудная жизнь – все-таки жизнь, особенно для тех, кто всегда влачил унизительное и скорбное существование.

Не то недавние слухи: даже если в них есть хоть капля правды, это уже не законы, а физическое уничтожение, истребление, мучительная смерть. Трудно сказать, правдивы ли эти слухи. В одном можно не сомневаться: даже если они и преувеличены, доля правды в них есть, причем доля существенная.

Фюрер больше не выпускает против нас злодейские указы, ему надоело применять их, претворять в жизнь, поскольку его противники вечно ухитряются обойти эти законы, а то и аннулировать. Он обрек на смерть целый народ. Причем на смерть не от голода, не от инфекций, не в изгнании, не из-за того, что люди вынуждены менять веру[120], – а от пуль. Нет нужды подводить под расстрелы законодательную базу и нагружать их прочими иллюзиями. Достаточно вывезти из города тысячи человек, всех расстрелять, и дело с концом.

От этих слухов кровь стынет в жилах:

В Вильно без суда и следствия, без каких-либо законных оснований расстреляли сорок тысяч евреев, остались в живых десять тысяч четыреста человек.

В Слониме кто-то убил нациста; тамошние нацисты отлично понимали, что евреи тут ни при чем. Однако это убийство послужило удобным поводом для кровавых наветов. Из города вывезли и расстреляли восемь тысяч евреев.

В Клецке (опять же по слухам) из всего еврейского населения уцелело шесть семейств. Так же обстоят дела и в других городах, и в Литве с Украиной. Нацисты приходят, устраивают кровавую бойню – и еврейский вопрос решен.

Такое «решение» бьет точно в цель. Все эти слухи преувеличивали имеющиеся доказательства, а потому мы до сих пор считали их выдумками, порожденными народным воображением, – следовательно, раздутыми и завышенными. К несчастью для нас, недавно мы стали свидетелями подобных ужасов и в генерал-губернаторстве: