Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Трупы (в основном голые – срам не прикрыт даже бумажкой) выгружают из повозок. Меня ошеломило это безобразное зрелище: происходящее показалось мне оскорблением личности, человеческого достоинства. От омерзения меня стошнило. В гневе я спросил одного из рабочих: как такое возможно? Он же разозлился и осыпал меня бранью: «Ты что, с неба упал? Двести трупов в день – разве напасешься материи на саваны? А даже если бы она и была, кто ж ее купит? Ткань теперь на вес золота, богатые вместо ткани дают белые простыни, и то не всегда: припрятывают на черный день для продажи. Бумага, говоришь? Да где ж ее взять? Бумага вздорожала, обычному человеку не хватит и на один бумажный саван. Война, всем трудно, всем плохо. Положение отчаянное. Мертвые нас простят. Да и не все ли им равно? Труп не чувствует скальпеля – не чувствует и наготы».

Я лишился дара речи…

Привезенные на кладбище трупы делятся на три категории. К первой принадлежат те, кого относят в зал для омовений неподалеку от кладбища. Давка и толкотня невообразимая. Порой трупы укладывают по двое, по трое. Но, к чести усопших, они сохраняют спокойствие и невозмутимость: ни один еще не поднялся, не посетовал на тесноту.

Ко второй категории относятся те, кого омыли дома; большинство из них завернуто в погребальные пелены из белых простыней, мужчины – в талиты. Их укладывают на носилки для трупов: во дворе шагу нельзя ступить, чтобы на них не наткнуться. Возле носилок плачут скорбящие, дожидаются своей очереди, а заодно и сторожат умерших от воров: не доглядишь – мигом утянут талит. Эти две категории хоронят в отдельных могилах. Таким покойникам устраивают достойные похороны: в наше время это великая привилегия.

Третья категория – жертвы голода и болезней, многие подобраны на улицах гетто: это и те, кто скончался не дома, кто умер в больнице, кто околел от голода где-нибудь на чердаке, словом, порождения бедности и нищеты – некому за них похлопотать, некому похоронить их в отдельной могиле. Трупы такого рода сваливают в гигантские, глубокие общие могилы – голыми, необмытыми, без очищения. Для этой «элиты» не устраивают персональные похороны. Их хоронят всех разом. В бывших кладбищенских конюшнях оборудовали мертвецкую. Трупы сваливают там друг на друга, точно падаль. В унизительных для человеческого достоинства позах, которые вдобавок едва не ломают тело. От такого зрелища захватывает дух. И это человек, и этим кончается его жизнь? Даже мерзость живых отличается от мерзости мертвых. Мерзость в движении не так омерзительна; истинная мерзость раскрывается в неподвижности. В ней обнажается ничтожность и слабость человека.

Смерть такого рода за день уносит жизни десятков и десятков. Их сваливают в бывшей конюшне, точно навоз, и могильщики дожидаются, когда покойников наберется достаточно: лишь тогда их закопают. Над новым кладбищем, прилегающим к левой части старого, за конюшнями, занимается заря. Гигантская квадратная могила, метров пятьдесят в длину и столько же в ширину, в глубину – десять метров. Трупы стаскивают в могилу по деревянной лестнице, прислоненной к краю ямы, и присыпают землей, но слой ее так тонок, что не прикрывает их, руки-ноги торчат наружу. Впрочем, недолго: наутро приносят новые трупы, спускают в яму и «хоронят» тем же манером. Ряд за рядом, слой за слоем. Не стоит опасаться, что мертвые братья затеют свару. Боже упаси! Они жили во мраке, они встретили смерть во мраке, и во мраке их «погребли»[121]. Никто не знает, где их могила.

Но настанет день, когда еврейский народ воздвигнет памятник над этой братской могилой.

22 марта 1942 года

Мир осияла весна, а наши небеса затянуты тучами. Настал недобрый час, какого мы не ведали пока даже при нацистах. Чудо из чудес, пагубные законы присмирели, однако нас поджидает беда хуже любого закона. Она еще не пришла, но мы ощущаем ее приближение и разумом, и сердцем. Эхо ее шагов уже звучит у нас в ушах. Не обманываемся ли мы?

Страшные, грозные слухи шепотом передают из уст в уста – в том или ином виде, в зависимости от настроения говорящего. Мы чувствуем, как что-то чуждое, деспотическое и ужасное занесло над нами меч, но все приготовления совершаются у нас за спиной, и мы следим за действиями наших убийц не глазами, а лишь мысленным взором. Надеюсь, я заблуждаюсь, но не могу не записать эти слухи:

Слух первый. В Люблине прошла депортация, почти сотню тысяч евреев посадили в пломбированные вагоны, запечатанные нацистской печатью, и под конвоем нацистов отправили… куда? Никто не знает. Так погибла еврейская община Люблина: ее стерли с лица земли. Доказательство: люди пытались дозвониться в тамошний юденрат, но им отказали, поскольку «такого еврейского учреждения в Люблине не существует». Тогда позвонили люблинскому знакомому, и он ответил лишь: «Мы с женой живы!»

Ясно, что наших люблинских братьев постигла беда. Но какая и в какой степени, неизвестно.