Голубиная книга 2 (СИ)

– Дядя, вы с обвинениями не спешили бы, – ответил Лихо и грустно взглянул сначала на родственника, а потом на отца.– Вот когда у людей разных родов дети появляются, то они все признаки родителей в себе совмещают успешно. И гены их благополучно перемешиваются, и в хромосомном наборе сбоев не происходит. А у меня такого не случилось – и не моя в том вина. Будто двое во мне. Один – Лишенько – весь в отца. Ты, батюшка, себя знаешь. Всем ты мил, любой тебе рад, потому, как и добр ты, и весел, и душа твоя нараспашку открытая, даже капли зла в душе той не сыщется. И разум у тебя, папа, мыслями чёрными не загажен, оттого и озорство твоё милое, шутки добрые, – тут Лихо Одноглазое пристально посмотрел на отца и гаденько улыбнулся. Покраснел Услад, вспомнил, как они с братом раньше изводили Усоньшу Виевну. И ведь ни про что, на за что – просто так, потому что она дура. А ежели рассудить по совести, то дураком быть – вины нет, а напротив даже: дуракам, им и живётся проще, и спится крепче, и конфликты душевные их не терзают. Выходит, что дураком быть достоинство, а значит и дурак либо дура – люди достойные. Даже Усоньша Виевна. А за насмешку над их достоинством жизнь строго карает, награждает таким вот подарочком. Лихом Одноглазым. И правильно делает – чтоб неповадно было впредь с дураками связываться, себе дороже выйдет. Но ничего не сказал Услад. Ярила тоже промолчал, он мысли братовы без слов понимал, не стал рану его бередить. А Лихо всё говорит, говорит, наболевшее изливает:

– Потому как сын я твой, Услад, и прямой потомок, то во мне всё имеется, что в тебе есть. Не только имеется, но и активно проявляется в характеристиках умственных и душевных. Вот я и кажусь всем хорошим да желанным, вот и радую каждого своими веселием и счастием. Вот и зазывают меня все в гости. Но долго быть таким не могу – мамина половина, тоже к активности привыкшая, выхода требует. Всё, что в родительнице моей накопилось, наружу выплёскивается. Супротив натуры не попрёшь, вот и начинаю я ненавидеть тех, кого только что обожал, чей хлеб–соль только что откушал, под чьим кровом приютился. Подумать не успею, как сотворю что–то такое, что разве с чёрной неблагодарностью да подлостью лютой сравнить можно. – Лихо подтянул к груди длинные ноги, обнял руками костлявые колени и скорбно опустил голову на грудь. – Нет в том моей вины, что не срастаются во мне доброе и злое, не перемешиваются в то общее, что всем приемлемо и для всех приятно. И не моя вина, что разрывают меня две половины – светлая и тёмная. Я ведь всё как вижу? Контрастно, ибо сумрака для меня тоже нет, только свет божественный или тьма пекельная. Только белое или чёрное, а ведь в жизни столько цветов есть, столько оттенков. Ах, как же я убог, как обделён судьбой! Я ведь, батюшка… я вас почитаю и люблю… – тут Лихо голову поднял, посмотрел на Услада, да так жалобно, будто крючком рыболовным зацепил, а у самого слёзы по щекам катятся. – Простите за слабость, – прошептал он с надрывом, да с таким, что последнюю рубаху снимешь, отдашь, лишь бы утешить страдальца. Ярила всхлипнул и начал, было, рубаху–то с себя стаскивать, но опомнился, замер. Вовремя вспомнил, с кем дело имеет. А вот братец его – Услад – тот и рубаху снял, и все карманы вывернул. Сам не ведает, что творит, а всё одно пихает имущество волшебное Лишеньке в руки. Тот слёзы в три ручья уже пустил. Добро по карманам рассовывает, лепечет бессвязно, так, словно смущение великое его охватило:

– С–спасибо, папа, спасибо. Ты прости меня, за слёзы эти прости, папа. – И утирается рукавом. – Мужчинам плакать – грех.

– Грех последнее забирать, – вклинился в разговор Ярила, прерывая душещипательную сцену. – Насколько обогатился, вражина?

Но Лишеньку суровость дядькиного голоса и столь прямой вопрос не смутили. Посмотрел он смиренно на родственника и отвечает:

– Грех в том, что разделён я на две половины и сам не ведаю, что творит каждая из них. А в том, что помогают мне все – в том достоинство моё и заслуга. Надо же как–то пропитание добывать?

– Непорядок это, племянничек!Вот что, Лишко, чтоб ты больше не голодал, помогу и я тебе, – тут Ярила умолк на минутку, на рыдающего Услада взглянул. – Походи–ка ты по земле поднебесной, в человеческом обличье поживи. Как самостоятельно пропитание добывать научишься, помощи людской просить не будешь – ни прямо, ни каким другим способом косвенным – так поможет тебе Род, соединит в тебе то, что от родителей в наследство досталось. Сплавятся части разнородные в гармоничное целое, и будешь ты счастлив.