Гора в море

Ха повернулась к Эвриму. Ее возбуждение идеально отразилось на лице Эврима: да! Это определенно их объединяло. Пусть между ними и было расстояние – огромное различие в том, как они видят мир, – но это общее чувство опознавалось безошибочно. Чистая радость открытия – общего открытия.

– Наш осьминог находится в каменном веке, – сказала Ха. – Или, точнее, в раковинном веке.

Идеи, лежащие в основе записи коннектома и нейронного моделирования, – это человеческие идеи, однако поворотная точка была технологической, а не интеллектуальной. Предшествовавшие мне ученые были Галилеями без телескопа. Они пытались воссоздать лабиринты сознания по срезам мертвого мозга, вручную определяя границы между нейронами. Какими бы умными они ни были, их задача была невыполнимой. Ручное воссоздание лабиринта коннективности одного кубического миллиметра коры головного мозга заняло бы миллион человеко-часов.

Только мощные вычислительные способности и автоматический анализ изображений нового поколения суперкомпьютеров под управлением искусственного интеллекта наконец позволили продвинуться вперед. Вот в чем ирония: я не стою на плечах гигантов – я стою на плечах машин и их сфокусированных вычислительных способностей.

Доктор Арнкатла Минервудоттир-Чан, «Строительство разумов»

17

– КАКОВО ЭТО – быть летучей мышью?

В Астрахани было жарко, а в однокомнатной квартирке – еще и душно. Айнур лежала на узкой постели нагишом, глядя, как кольцо дыма тает на подлете к потолку. Они немного выкурили, но не столько, чтобы вызвать столь странный вопрос. Она повернула голову к Рустему.

– Извини, что?

– Ты меня спрашивала насчет моей работы. Чем я занимаюсь. Я пытался придумать, как тебе это объяснить.

Айнур пришлось усилием воли возвращать себя к разговору, который они вели чуть раньше. О чем это они говорили? А, да! О работе. Ее работа – развешивание картин в галереях – Рустему показалась очень увлекательной. Теория, лежащая в ее основе, размышления, которых требовала последовательность произведений и их размещение в пространстве. Важность негативного пространства. Он много расспрашивал ее о работе, а она отвечала небрежно.

Она уже давно особо не задумывалась о своей работе. Процесс отточился до автоматизма. Обычно в картинах присутствовал естественный синтаксис, а если нет, приходилось придумывать некую последовательность и объяснение. Какую-нибудь бессмыслицу. Если художнику не нравилось, он настаивал на чем-то другом – и тогда нужно идти ему навстречу. Так оно было на самом деле.

Спустя какое-то время ей стало немного неловко: вопросы Рустема были глубокими, точными. Они требовали точных ответов, а у нее таких не было. Те теории, которые она выучила в университете, давно потонули в потоке практики.

Спасаясь от его вопросов, она спросила про его работу. На самом-то деле ей было неинтересно. Она думала о том, что ей хотелось бы, чтобы они шли быстрее. Ей хотелось оказаться у себя в квартирке и лечь с ним в постель.

Однако задавать вопросы было лучше, чем пытаться подобрать ответы. Она чувствовала себя дурой. Дурой она не была, просто не из тех, кто постоянно думает. Когда она работала, теории не было – было просто знание, полученное за годы работы. Как знание, которое приходит, когда говоришь и слушаешь на родном языке. Именно поэтому она и была так востребована. Из-за того, как легко работает. Не по школярским теориям, усвоенным на скучных лекциях, когда по терминалу скачут слайды с последовательностями картин.

И потому она задала ему вопрос:

– А что насчет тебя? Ты работаешь с нейронными сетями. Каково это?

Он не успел ответить: они дошли до двери ее квартиры и занялись другим.

И вот спустя два часа он решил ответить на ее вопрос.