Гора в море

Щупальца осьминога переплетались с фигурами, порой самопроизвольно, а порой – более целенаправленно. Не подсознательные, а связанные жесты произносящего речь: подсобные, но акцентирующие. Согласованные с актом говорения, углубляющие его.

Они смотрели, как картинки мигают и скапливаются на мантии – и Ха начала подмечать повторы. То тут, то там она ловила повторяющийся внутри ряда символ. А еще тут присутствовал ритм: небольшие паузы между циклами, ускорения и замедления – и, возможно, даже более крупные многосимвольные повторы. Мотивы? Это можно было сравнить со сложными колебаниями: символы сжимались и росли на мантии, подсказывая аналогию с громкостью произнесения. То, как они временами замедлялись и приостанавливались: ударение и артикуляция, словно голосовые интонации при важных моментах. И при этом они лились, и одна картина переходила в другую метаморфозой, которая то заставляла подумать о связи мыслей, то – о резком разграничении между размышлениями. Параграфы? Строфы?

Они все длились и длились. Это был не разговор. Но что тогда? Песня? Урок? Стихотворение?

Да. Стихотворение. Или песня, начертанная в море. Внутри ее имелось движение, циклы последовательностей, многосимвольные повторы, в которых она постепенно начала тонуть. Метричность стихотворения, постоянно меняющаяся, но скрепленная ритмами внутри ритмов. Контрапунктные структуры нарративных диалогов, ход и паузы анжамбемана и строки, более длинные паузы между строфами.

Теперь она переключила внимание с форм на бледные моменты между ними, когда рисование приостанавливалось. Да. Пульсация пауз. Точно. Она начала пристукивать ногой. Тук-тук. Тук. Тук-тук-тук. Тук. Тук-тук.

Метр. Это был стихотворный метр!

Стихотворная строка постепенно вилась внутри ее. Строка, а потом вся последовательность: строфы, прилетевшие из выученного наизусть в университете. След горести, заново рожденный в переменах и бледных паузах, плывущих по поверхности этого морского певца, словно плавник, пригнанный к берегу бурей.

Луна умирает и растет,
Мертвые тропы казались живыми,
И ты умрешь вот-вот
За клепсидрой приливов,
Даря имена желаниям своим.
Ты ветром летел

И резал мне щеку,

Как край осеннего листа.
Я положила тебя в пустую лодку
С вином и хлебом, чтоб плыл

По винно-темному морю.

Ты меня положил

В мою пустую лодку.

Отрывок из стихотворения Патрисии Аламеды «Калипсо». Оно вернулось к ней со всей той горестью, которая его сопровождала.

Ха плакала. Она была древней, эта песнь фигур. В ней разыгрывались ритмы приливов, лунный след на ночной воде. Сигнал буя у человеческого берега. Бег краба и щелчки клешней. Мельканье рыбок и шум винтов. Пенье китов на волне. Ритм рывков в челюстях акулы, потеря щупальца и струи чернил героя, сражающегося со смертью. Ритмы форм, принимаемых и отбрасываемых между укрытиями при преследовании добычи.

Движения и паузы. Изменись, экстраполируй, придумай, вернись. Ха потерялась в этом. Даже не глядя на Эврима и Алтанцэцэг, она знала, что они тоже погрузились в ритм. Они почти не заметили движения на экране, когда к подростку присоединился еще один осьминог, а потом – еще один.

Большие и маленькие пришельцы начали образовывать полукруг вокруг поющего формами. Фигуры на коже певца тоже начали расти, становясь крупнее и четче, черные и резкие на жемчужном фоне плоти, а бледные промежутки между фигурами удлинялись. Он подходит к крещендо?

А потом на мантии певца возникла одна фигура, резкая и ясная, словно печать или татуировка. Она задержалась. Задержалась, словно протяжная последняя нота симфонии:

Только через десять-пятнадцать секунд фигура начала блекнуть, от черного через серый до едва заметной тени, а потом исчезла, словно стертая солнцем или ветром.

А потом певец опал, съежился, ушел в себя. Он потерял ту жесткую, вытянутую позу, которую сохранял во время своего исполнения. Он снова превратился в существо, принимающее совершенно любую форму. А полукруг его аудитории придвинулся, вытягивая щупальца, поглаживая конечности певца и переплетаясь с ними, а потом отступил и распался. Неохотно? В них ощущался некий покой.

Но пока они удалялись, Ха видела тот знак на их телах. Не такой четкий, не такой яркий – словно отголоски крещендо в голове посетителя концерта, но в данном случае – начертанный на теле. На мантии головоногого, что служит окном в его разум. Морские разумы. И на мыслекоже каждого, уплывающего прочь, —

След.