Гора в море

Действительно ли мы ограничены тем миром, который создает наш язык, и не можем заглянуть за его пределы? Я заявляю, что нет. Любой, видевший, как их пес вытанцовывает свою радость на песке, и ощущавший эту радость – любой, заглянувший в соседнюю машину и увидевший погрузившегося в задумчивость водителя и улыбнувшийся, увидев в этом человеке отражение самого себя, – знает выход из этого лабиринта: эмпатия. Отождествление с перспективами вне нашей собственной. Освобождающие, сочувствующие вибрации взаимопонимания.

По-настоящему ограничены только неспособные к эмпатии.

Доктор Ха Нгуен, «Как мыслят океаны»

36

– КОГДА Я БЫЛА ЗДЕСЬ СТАРШЕКЛАССНИЦЕЙ, то заглянула в клетки, где держали военнопленных и диссидентов. И я подумала: «Там могла оказаться я. Я. Если бы родилась в другое время».

Ха и Эврим стояли в развалинах тюрьмы, заглядывая через решетку в темные колодцы клеток. Крыша здания частично обрушилась. Штукатурка, щепки и опавшая листва покрывали помост, с которого тюремщики когда-то сыпали на заключенных негашеную известь. Солнечный свет лился через разрушенную крышу, падая на их лица. Плесень взбиралась по стенам, которые начали сбрасывать штукатурку на пол.

– Помню нашего экскурсовода, – продолжила Ха. – Они обязаны были вызывать у нас гнев на несправедливое отношение американцев к нашим предкам. Рассказывали массу ужасных историй. Как заключенные теряли зрение от извести, как их пытали, отрезая пальцы. Тхьеу Тхи Тао били по голове дубинками так, что она сошла с ума. Считала себя комнатной собачкой, которая может есть только хлеб с молоком. Не могла заснуть пятнадцать дней, а когда дул ветер, ей казалось, что она может летать.

Наверное, экскурсоводы стремились к поучительности. Не знаю, чего они от нас хотели. Мир давно изменился. Никто из нас не мог даже вообразить себе ту войну и, уж конечно, не мог из-за нее возмущаться. Правительство тоже изменилось. Автономную торговую зону Хошимина больше волновала невозможность развивать на этом острове туризм, а не его история, но экскурсоводы все еще сохраняли то ханойско-коммунистическое рвение. С тех пор прошли уже десятки лет, но для них это было словно вчера. Но чего бы они от нас ни добивались, какими бы ни были их намерения, какое бы чувство они ни хотели в нас пробудить… со мной этого не получилось.

– Я не знал, что вы уже бывали на этом острове, – сказал Эврим.

– Не уверена, что даже доктор Минервудоттир-Чан знала, что я здесь побывала. Но – да, нас возили от детского дома. Мы провели здесь несколько дней, рассматривая окрестности.

– Теперь я понимаю, – признался Эврим, – что знаком с вами в основном через вашу работу. Я даже не знал, что вы сирота.

– В автобиографии я об этом не пишу. Что хорошо в автобиографиях и сведениях об авторах: их можно начинать и заканчивать там, где хочешь. Обычно я начинаю с оксфордской стипендии, рассказываю об исследованиях в Кембридже и иду дальше. Никому не нужно знать, с чего я начинала. Никому не нужно знать, что почти все детство я ночевала в спальне с еще двадцатью девочками или что провела время на Кондао, настолько влюбленная в парня, который меня не замечал, что обезумела.

– Обезумели?

– Не то чтобы я считала, что могу полететь, когда дует ветер. Не такое безумие. Но началось все здесь. То, что я называю «мой безумный год». Все началось здесь – в этом самом здании. Я заглянула в одну из этих клеток и увидела внутри себя.

– Вы увидели саму себя?

– Да, себя. Так же ясно, как сейчас вижу вас. Увидела себя в тюремной робе, с окровавленным лицом, уставившуюся на меня из темноты одной из клеток. У меня раньше не было галлюцинаций, и потом вроде тоже не бывало, но я по-прежнему вижу это так же ясно, как в тот день. Я увидела там себя, и это в меня въелось. Позже, ночью, лежа на кровати в гостиничном номере, я пыталась от этого отмахнуться, убедить себя, что это была игра света. Но это не помогало.

– Доктор Минервудоттир-Чан говорит, что травма «запечатлевается в физическом теле».