Гордый наш язык…

Три «координаты» выделит каждый филолог, говоря о родном языке: норма литературная — то, что полезно и общепринято для общения; система языка — то, что существует в реальности и в своих изменениях не зависит от нашего желания; и стиль речи — то, что в речевом общении говорящему кажется особенно верным, удачным и даже красивым. Все три признака необходимы для понимания языка. В каждом слове как бы ввинчены одна в другую три сути: понятие как общечеловеческое, образ как национальное и эмоция как личное свойство единой в сущности структуры слова. Они слиты в органическом единстве и вместе с тем развивают одна другую. Точно так же, как слово-понятие без образа мертво, так и слово-образ без понятия — невнятно. Резерв национальных образных средств слова — в образе и в эмоции, их постоянное освежение необходимо для поддержания художественного тонуса любого развитого литературного языка. Безусловно, речетворчество юных в этом смысле — большое благо. В переносном значении старого слова, в метком словечке, в неожиданном сочетании они выражают не только смысл — но свое отношение, чувство, оценку, постоянно осиливая экспрессивные возможности русской речи.

Вспомним: многие ныне заслуженно литературные слова пришли из студенческой речи. Это ведь студенты Петербургского университета с 1860 по 1905 год, постепенно сменяя слова одно другим, максимально усилили выражение степеней качества: большой стал огромным, оборотился громадным и вырос в грандиозного. Вспомним, в 40-е годы XIX века молодой Л. Толстой осуждал семинарское слово великолепно, предпочитая ему дворянско-клерикальное, высокого слога и вполне привычное прекрасно. Позже на смену ему пришло и железно (против него возражают еще и теперь), а вот сегодня слышим: потрясно, — и что-то еще, от чего немеет пока язык.

Старое, уходя, может стать и литературным, как стало им слово великолепно, но может и исчезнуть навеки. Не уходят ли одно за другим выражения о модном: последний звон — последний крик — последний писк — и (полный восторг!) — отпад? От густого звона через истошный крик — к изнемогающему писку — каков диапазон! И нет ли глубокого смысла в брезгливом оттенке самих выражений, да сказанных еще соответствующим тоном?

Когда-то о непроходимом дураке говорили просто: дубина. Со временем этого стало недостаточно. Слишком мягко, да и неправильно: дубина — только что срубленный ствол, еще напитанный соками жизни («дубинушка зеленая» — только что выломанная, еще сырая). Вместо дубина в этом смысле стали говорить бревно — уже обиднее: что такое бревно, хорошо известно. Теперь недостаточно и этого, говорят — пенёк. Ни дерева никакого, ни бревна, а малый выступ на ровном месте — вот что такое… пенёк. Усиление образности связано с особой эмоциональностью производного слова. Дубина… бревно… пенёк…

Таким образом, самое главное в речи молодежи — эмоция, чувство. Молодость инстинктивно отталкивается от строгости термина и точности логического понятия, ведь преимущество всякого образа в том, что он удерживает мысль на почве конкретности, избегая отвлеченных обобщений. В этом его сила, но и слабость тоже. Бесконечно повторяемое слово быстро тускнеет, поэтому и должны возникать все новые ему замены, хотя уже сама повторяемость слова становится средством его осмысления, определяет его судьбу: плохое отсеивается, нужное — остается. Речь молодежи — не система, она принципиально несистемна. И открыта для любого нового творчества всех последующих поколений. И ляп, и хохма, и бузить, и жох, и сачок и многие другие слова пришли из этого языка. Иногда они становятся важным материалом в писательской работе. Вот пример. Диалектное слово бобка — игрушка, вообще что-то маленькое, хорошенькое, например детская рубашонка. В жаргонной речи начала XX века бобка — рубашка (еще недавно о модной рубахе говорили не батник, а бобочка). Но вспомним страшное слово, якобы придуманное Достоевским, — бобок. Откуда оно? Источник все тот же: маленький, хорошенький, игрушка таинственная, скрытная, неведомая — а оттого и страшная… Ничто не пропадает в языке, если удачно выразило себя в речи. Развитие творческой экспрессии речи определяется и питается здоровой самоиронией, которая возможна только у духовно здорового человека. В ход идет все: и условное искажение словесного образа, и иноязычное заимствование (очень распространено теперь, когда многие знают языки), и метафора, и народная этимология, близость слов, основанная часто на звучании… Но, как и в каждом серьезном деле, главное тут — не перебрать. Шутка не должна превратиться в грубость, ибо это уже недостаток вкуса, чутья и такта. Для сравнения: воровской жаргон строится по тем же лингвистическим принципам, но с прямо противоположной ориентацией на искажение речи, а не на развитие заложенных в ней творческих возможностей: то, что юные открывают, воровская речь — скрывает.