Гордый наш язык…

Бедный как глупый, дешевый как бесчестный, крепкий как доверчивый, серый как подозрительный — все эти русские слова, выражая преступный взгляд исподлобья, в этом своем смысле как бы приговорены к насильственной и преждевременной смерти. Снять с них налет преступного мира — наша обязанность перед потомками.

Вся чисто внешняя экспрессия речи мещан сводится к уменьшительности: фирмочка, точненько, везунчик, заначка, сходняк, разворотистый, наведенец, несунишка и множество прочих, в которых хамское самодовольство выходит наружу. Экспрессия речи выражает личность — верно, но для чего нам экспрессивная речь личины?

К миру мещанин присматривается с мыслью: как бы не прогадать. Это мир всего в двух измерениях: вверх и вниз. С одной стороны — «Куда лезешь? чего прешь? больше всех надо! подумаешь! н-но!», а с другой — «разрешите побеспокоить… подскочу к вам… извиняюсь…» «Вся его лексика, весь его синтаксический строй, — сказал о подобном социальном явлении К. Чуковский, — представляли собой, так сказать, дымовую завесу, отлично приспособленную для сокрытия истины». Пусть не утешает нас тот факт, что во всех современных литературных языках больших наций происходит сегодня один и тот же процесс «снижения» речи с оглядкой на «среднего» горожанина с мелкими его интересами и жалким языком — именно такие особенности иноземной речи и копирует наш мещанин. Мещанство интернационально, язык же — по-прежнему наш, свой, родной. Демократизация языка может идти только через народный язык, все другие пути — это просто утрата языка. А народный язык — это, прежде всего, словесный образ, в котором не только прошедшее, но и — будущее.

Рождение понятия

Личная эмоция на основе ощущений, случайно выраженная тем или иным, необычным, поворотом слова, лишь только станет общественным достоянием, постепенно сгущается в образ, чтобы, освободясь от текста, породившего это движение чувства, вплестись уже и в другие, прежде немыслимые и вообще ненужные еще сочетания слов.

Образ фиксирует признак нового явления — в случайном повороте мысли, иногда иронично, подчас лукаво, как будто с неким прищуром, с приглядкой на будущее. Подобное сгущение человеческих эмоций в словесные образы необратимо, потому что речью пользуются живые люди, которые нуждаются — и всегда нуждались! — в своих особых словах, способных выразить их чувства, обогатить представления их о мире и о себе. Художник слова — тот, кто поможет им в этом; в новом развороте речи он найдет единственно то, что нужно его современнику. Для него это — профессия.

«Толстой, — говорил почитатель образного русского слова, писатель А. М. Ремизов, — выражая мысль напором своей силы, вырезает слова. Достоевский — его книги из огня выжженных букв. И не все ли равно, для таких, как они, на какой лад написано — на книжный ли, европейский, или русским вяканьем! Движение природной речи нельзя остановить. Оно непременно скажется без намерения и даст свое фразе — цвет. Слово живое существо — подаст свой голос. Вызывает образ, создает сочетание, вызывает новый образ. Достоевским и Толстым надо родиться. Но нам с нашими силами не следует свертывать с природной словесной дороги. Наша проза по европейской указке завянет и невыразительно обратится в набор слов. Ходить по гладкой дороге без перепрыга только слепому путь!»

Скучно и скудно на таком — пустынном — шоссе, водитель засыпает за рулем, убаюканный однообразной лентой перед глазами; он бездействует. Так же застывает в летаргическом сне и литературный язык, усовершенствованный до расхожего штампа, привычного образа, безликого понятия. Привычка стирает краски, снимает отношение к мысли, к слову и делу. Только глубинные пласты народной речи несут в себе животворные родники, которые, выбиваясь в стоячую воду книжных, привычно-тусклых оборотов, напоят их живительной силой, дадут им новую жизнь или навсегда изгонят из нашей речи.

И если из многих словесных образов какой-то по признаку своему окажется самым точным и ёмким, а тем самым выразит общее для современников отношение к делу, к новой мысли, к впечатлению об изменчивом мире, — оно одно из многих и останется, вбирая в себя постепенно и все побочные, второстепенные, неосновные мысли, лишь косвенно связанные с главной, и в конце концов отольется на века в понятие о новом факте, событии или предмете.

Мы рассмотрели много примеров сгущения образа в понятие. Но образ может стать и термином. Вот примеры таких терминов.

В «Очерках русской жизни» Н. В. Шелгунова впервые, пожалуй, определенными словами описаны новые для России конца XIX века, капиталистические отношения, названы капиталист и кулак. Шелгунов работал над книгой несколько лет, и нам представляется возможность увидеть, как постепенно в слове определялась сущность деревенского мироеда.

Поначалу Шелгунов использует неопределенный по смыслу и по эмоции термин чумазый, введенный еще М. Е. Салтыковым-Щедриным: