Горячка

– А где же моя Марусечька, – поинтересовалась Оксана.

– У неё сегодня был трудный день, – сказал я. – Не трогай её, пускай себе полежит за шкафом…

– О-о, я надеюсь, вы с ней не поссорились?

– Ну что ты,  – успокоил я Оксану. – Живём, душа в душу…

Глава 18

Проснувшись в 8 утра, я сразу понял, что сегодня, во что бы то ни стал, мне нужно попасть в Третьяковку. Такое со мной время от времени случалось, только обычно меня тянуло на Волхонку, смотреть импрессионистов. Моне, Гоген, Ренуар или Матисс бесконечно меня успокаивали, обновляли, и освежали взгляд. Это было подобно хорошему массажу, после которого всё тело обретало лёгкость и внутреннюю силу, только тут массажировали не тело, а душу. А ей явно требовалась подзарядка.

Я поцеловал Оксану и стал выбираться из кровати. Со сна Оксана была такой тёпленькой и нежной, что оторваться от неё было трудно, но…

– Ты куда?.. –  спросила она. –  Воскресенье ведь…

– Поеду, посмотрю Куинджи.

– Что посмотришь? –  удивлённо повернулась она ко мне.

– На картины…

– То есть, вместо того, что бы поваляться со мной в кроватке, ты хочешь в такую рань ехать куда-то и смотреть эту свою куинджу!?

– Да.

– Ну и пожалуйста…

Оксана выразительно отвернулась к стене.

– Ксюнчик…

– Катись!

Я вздохнул, вылез из кровати, принял душ, оделся, выпил стакан холодного вина, съел грушу, выкинул из ботинок кошачье дерьмо и покатился.

Утром находиться на улице было вполне терпимо, но к полудню пекло возвращалось. Август, сменив собой июль, тяжело и пыльно навалился на Москву, не принеся с собой прохлады. В воздухе висел едкий дым  с горящих подмосковных  торфяников, от которого першило в горле и слезились глаза.  Небо поблёкло и усохло, а тротуары были усеяны преждевременно опавшей листвой. Город походил на выжженную пустыню, в которой сохранились только самые стойкие и причудливые формы жизни. Природа в этом году угасала не степенно и медленно, – благородно седея и замирая, – а  быстро и некрасиво,  словно умирала подтачиваемая изнутри раком. И в такую жару трудно было понять, а, поняв, – смириться с тем, что осень нежданно-негаданно ворвалась в город летом, и уже нет  такой силы, что бы остановить её и отправить  восвояси, и теперь на смену ей могла прийти только зима.

Я подошёл к стоявшей пустой маршрутке и сел рядом с водителем. Больше пассажиров не было. Маршруточник презрительно швырнул мои деньги куда-то к лобовому стеклу и закурил. Я знал, что спрашивать, когда мы поедем, преступно и глупо, и сидел тихонечко как мышка. У меня было отличное настроение. Шеф докурил сигарету, с отвращением покосился в мою сторону и завёл двигатель. Машина рванула как бешенная и понеслась, нарушая по пути самые различные правила дорожного движения. На поворотах нас кренило и бросало из стороны в сторону, ветер ревел в открытых окнах, а из магнитолы хрипел шансон. Мне нравилась такая сумасшедшая езда. Водитель  был из  тех, кто ненавидит не только своих пассажиров и других участников дорожного движения, но и всё Человечество в целом, просто за то, что оно существует и паразитирует на его мире. Фразы о том, что «мы единое целое» не для них. Эти горячие головы не признают правил и догм ни на дороге, ни где-либо вообще, и по-своему, весьма любопытны. «Чёрт, – неслось в моей голове, когда мы пронеслись под самым носом у автобуса, – Эдак я сегодня с Куинджи лично повстречаюсь…

Маршруточник непрерывно  курил  и ругался с той особой, нарочитой медлительностью, которая может показаться вполне безобидной и даже… мелодичной! – но это друзья мои глубокое и опасное заблуждение. Так ругаются люди, которые редко  угрожают, но, как правило, вполне решительно и без лишних эмоций, действуют. Мы лихо проскочили на красный, подрезали жигуль «Ну, что ты сигналишь, корыто долбанное…» и остановились у метро.

– Метро, – сказал он с интонацией «Сдохни!»

– Спасибо! Счастливого вам пути!

Водитель удостоил меня взгляда сытого людоеда и умчался. Я засмеялся и с лёгким сердцем спустился по лесенке-чудесенке в гранитно-мраморное подземелье.