Горячка

Ямщик, не гони лошадей…

Степаныч

Птицам Степаныч не доверял. Каждого нахального воробья провожал он подозрительным взглядом, а сорок так и вовсе не переносил на дух и каждый раз грозил им своим сухим, узловатым, похожим на морёную корягу кулаком, ругаясь, на чём свет стоит. Ему всё казалось, что птицы, каким-то невообразимо подлым образом, воруют из его ульев мёд и одна мысль о такой гадкой краже приводила его в неописуемую ярость.

Приметив, к примеру, в раскидистых ветвях корявых, покрытых сине-зелёным лишаём яблонь пару синиц, Степаныч тотчас же бросал все свои дела, зло сплёвывал наземь измочаленную беломорину и крадучись, бежал в сарай, где хранилось его верное духовое ружьё. Бормоча ужасные проклятья в адрес пернатых расхитителей мёда, он сноровисто заряжал его горелой спичкой (так как настоящий боеприпас был непростительно дорог), нацеплял треснутые очки, проверял прицел и выскакивал наружу. Его подслеповатые глаза горели адским пламенем, когда он, крепко сжимая в руках оружие, пробирался среди разросшихся кустов смородины к деловито снующим в листве птахам. Приблизившись к нарушителям метров на пять, Степаныч сноровисто укладывал ствол на сухую жердь или крышку улья, долго, старательно целился, попеременно жмуря оба глаза, после чего, плавно, по всем правилам военной науки, нажимал на спуск. Ружьё негромко хлопало, птицы вспархивали, пролетевшая пару метров спичка падала в некошеную траву, а сам Степаныч, победоносно потрясая над головой своим «Овцебоем», слал вслед бессовестным мародёрам очередную порцию изощрёнейщей брани.

Если после этого зрелища, сторонний наблюдатель всё ещё оставаться на ногах, а не катался по земле, судорожно держась за живот, то он мог видеть, с какой трогательной нежностью, сияющий от счастья Степаныч протирал своим несвежим рукавом приклад ружья. Слова, что шептал он в эти мгновенья, были не слышны, но, несомненно, то были слова любви, чистой и лучезарной, как тёплое майское утро.

Спрятав «Овцебой» обратно и аппетитно закурив свежую папиросу, старик весело брался за свои прерванные дела, которые, по большей части, состояли в неторопливой колке дров, осмотра ульев и готовке незамысловатой стряпни на полуразрушенной кирпичной жаровне в целях экономии баллонного газа.

Объяснять Степанычу, что птицам его мёд неинтересен, было занятием бессмысленным и даже постыдным. Старик только кривил свои тонкие губы и склонял голову набок, выражая тем самым полнейшее своё презрение к говорившему, после чего продолжал всё делать по-своему. Даже за грибами он отправлялся не утром, как все люди, а вечером, сразу после заката и в свете мощного фонаря ухитрялся находить отменные подосиновики и белые.

– Мой гриб меня ждёт… – негромко огрызался он, в ответ на добродушные насмешки соседей. – Вечером гриб душистее… Понимать нужно…

Было точно известно, что Степанычу не менее семидесяти лет от роду, но точный его возраст был окутан мраком. Когда его спрашивали об этом напрямую, он начинал лукаво улыбаться и приговаривать, нарочито шамкая полным отменных зубов ртом, что, дескать, сам точно не ведает, но, мол, ещё сам Денис Васильевич, Давыдов то бишь, жаловал его в своём отряде как человека хоть и пожилого, но весьма ещё справного…

И действительно, глядя на дублёную тёмно-коричневую кожу, на обвисшие жгуты мышц, на когда-то мощную грудь, на широкие плечи, смятые, но не сломленные жизнью, на твёрдые, когтистые пальцы и корнями вьющиеся по рукам и ногам вены Степанычу можно было с лёгкостью дать лет сто. Однако стоило хоть раз увидеть, как лихо и беззаботно отплясывает он на незатейливых дачных празднествах, как ловко и разухабисто вскакивает и приседает, как гибки и подвижны все его члены, сколь неутомима спина, каким огнём лучатся его озорные глаза и сразу казалось, что нет ему и 50.

– Это всё от мёда, – приговаривать дед. – Мёд он всю силу в себе собирает… Пчела, чай, не дура, дерьма в дом не притащит… Понимать нужно…

Отпахав 45 лет на электроламповом заводе, Степаныч получил за годы упорного труда болезнь глаз, десяток почётных грамот и 6 соток скверной земли в богом забытых Шатурских болотах, где, по выходу на пенсию и обустроился. Жена его умерла давным-давно и сколько его все помнят жил он всегда один, худо-бедно, да сам. Потихоньку-помаленьку выстроил Степаныч себе дом, сложил неуклюжую, вечно дымящую «голландку», устроил корявую баньку, где совершал еженедельные омовения, разбил сад, завёл небольшую пасеку и зажил припеваючи, закусывая двойной очистки самогон сотовым мёдом, да крупными, кислыми яблоками, не зная никаких хворей и напастей кроме трёх своих родных внуков, желавших извести пчёл, перестроить дом и всё организовать на свой, «современный» лад.

Но обуздать деда было непросто. На все уговоры, угрозы и увещевания «родственничков» бывший матрос Северного флота отвечал коротко и категорично «Идите на…!», а сам уходил пить в сторожку, откуда возвращался поздно и – как и подобает настоящему моряку – заметно покачиваясь…