Горячка

– Спалю!.. – хрипел он в запертую дверь большой комнаты, где спали внуки со своими жёнами. – Вчистую, спалю!.. Дармоеды!.. Коекакеры!.. Хрен вам, а не участок!.. Ух, я вам!..

Затем он с проворством обезьяны вскарабкивался по хилой лестнице на чердак, падал на свой матрац и засыпал богатырским сном, сотрясая дом раскатистым, «военно-морским» храпом.

Страсти постепенно накалялись и однажды летом, вопреки воле деда, внуки, на свой страх и риск, купили и свезли к участку брус и камни, намереваясь перейти в решающее наступление. Казалось, сила была на их стороне, но, как это часто водится, победа досталась тому, кто умел действовать дерзко, решительно и отважно…

Душной июльской ночью, ровно в два часа, ярко и грозно запылал примыкающий к дому дровяной сарай. Языки пламени жадно потянулись к распахнутым окнам первого этажа, быстро наполнив комнаты жаром и дымом. Диверсию, само собой разумеется, самолично (и не без разбойничьего удовольствия!), учинил Степаныч, щедро смочив стенку сарая керосином и вдумчиво поднеся к ней горящую спичку.

– Полундра, сукины дети! – гаркнул дед и трижды стукнул обухом топора по подвешенной рельсе. – Горите, сукины дети, горите, как пить дать!..

С душераздирающими криками полуголые родственники вылетели из дома и как перепуганные наседки стали носиться в ночном мраке, гремя вёдрами, падая, сталкиваясь, и от этого вопя ещё громче. Сам же виновник ночной иллюминации в это время преспокойно сидел на лавочке подле бани, дымил папиросой и жмурился, словно кот, вдоволь отведавший свежей деревенской сметаны…

Когда остатки дровяного сарая совместными усилиями, наконец-то удалось погасить, и чумазые, всклокоченные родственники тесно обступили деда, жужжа точно потревоженный рой, Степаныч неспешно поднялся. Его лицо было подобно лику верховного жреца, занёсшего ритуальный клинок над человеческой жертвой, а в глазах плясал дьявольский отблеск последних углей пожарища.

Гул стих. Жёны испуганно попрятались за спины внуков, а те сгрудились в кучу. Тогда, в оглушительной ночной тишине, под ликом звёзд, с горьким привкусом пожарища на устах, Степаныч, недрогнувшим голосом во всеуслышание объявил, что в следующий раз он подожжёт дом, причём предварительно подперев снаружи входную дверь ломом…

Тьма, дым, боль в разбитых лбах, обожжённых руках и роковая интонация в словах деда, казавшегося в эту минуту на голову выше их всех, окончательно сломили волю внуков к сопротивлению. В тот же час, на веранде, стороны подписали двусторонний пакт о дружбе и ненападении, согласно которому, родственники отказывались от каких-либо дальнейших попыток изменить что-то на участке Степаныча, вопреки его воле. В ответ, дед милостливо пообещал не сжигать их заживо, а после смерти оставить им участок «на полное растерзание»… Договор был скреплен доброй толикой самогона, со стороны Степаныча и, едва ли не большей порцией валокордина, с другой, после чего, участники ночной драмы разошлись по своим постелям. Но уснул в ту ночь один лишь счастливый поджигатель, и от его богатырского храпа в доме дрожали стёкла…

«Потерпевшие» до зари боязливо шушукались в своей комнате. Точно перепуганные мыши они боялись разбудить деда, и когда он ворочался, пугливо замолкали, чтобы затем вновь «зашуршать». Излив друг другу свои обиды и страхи, они, в конце концов, пришли к вполне утешительному выводу, что спешить им, по большому счёту, нет никакой нужды…

– Не сегодня-завтра похороним деда… – бойко попискивали они со своих кроваток. – Не сегодня-завтра… Надо только немного подождать … Тогда уж и займемся… Тогда уж и заживём… Тогда уж, да… Подождать…

Наивная вера в скорую кончину старика, по причине его преклонного возраста и неукротимой страсть к алкоголю, наполнила их мелкие сердца светлой надеждой. Они заулыбались в свете растущей зари и безмятежно уснули, а проснувшись, принялись ждать…

День сменял ночь, лето зиму, брус гнил и темнел, камни всё глубже погружались в сырую землю, а Степаныч и в ус не дул, продолжая закусывать свой доморощенный самогон луговым мёдом, и за десять лет ожидания нисколечко не изменился, в то время как сами внуки заметно сдали, обрюзгли и окончательно потеряли всякую веру в счастливый исход дела. Они всё реже навещали деда, не рискуя более брать с собой близких, и часто даже не ночевали, а просто заглядывали на дачу на несколько часов, с затаённой надеждой на чудо, но всякий раз убеждались, что Степаныч – Твердыня, совладать с которой ни природе, ни смертному мужу невозможно.

–То-то, бобры вислобокие… – удовлетворённо бурчал Степаныч, оглядывая пьяным глазом своих располневших и облысевших внуков, а также своё родное, подгнившее, но нетронутое переменами хозяйство. – А то ишь, ульи им помешали… Это ж какими подлецами нужно быть, чтоб пчела не нравилась, а?.. Коекакеры, одно слово…