Горячка

Самогон его с того времени стал пользоваться таким надёжным спросом по всей округе, что его внуки вновь начали донимать деда, предлагая ему на сей раз открыть целое коммерческое производство и торговать заграницу, но бывший матрос Северного флота на все их увещевания отвечал чётко и недвусмысленно…

Всё также ходил Степаныч вечером за грибами, охотился на синиц и ухаживал за пчёлами, но главным и наилюбимейшим его занятьем, конечно же, было самогоноварение, коему он отдавал ночи напролёт, запершись в своей обсерватории.

– Темнота она крепость даёт… – шептал дед, склоняясь над пузырящимся чаном свежезаваренной браги. – И дух… Понимать нужно… Ну и, хвост, конечно, немаловажен…

С этими словами он вытаскивал из шкафа трёхлитровую стеклянную банку, аккуратно извлекал из неё слегка подсохший обрубок чёртового хвоста, трижды смачно плевал на его кончик, а затем бережно макал в густое, душистое варево.

Беседка

Лет, эдак, за пять, до того как Степаныч поймал чёрта, повадившегося воровать у него мёд, услыхал он однажды , что на последнем переулке, аккурат за трансформатором, третью неделю как, лежит ничейная куча свежего навоза… И не то чтобы Степанычу очень был нужен навоз – хозяйство его было простым и «натуральным», что, в понимании бывшего моряка Северного флота, означало, что никакой заботы о нём не требовалось. Старые яблони год от года исправно плодили ему гору кислющих яблок, пчёлы самостоятельно летали на поле и изготавливали душистый мёд, а огорода у него отродясь не было, потому как «не флотское это дело, в дерьме копаться…». И всё же, прижимистая душа Степаныча не находила себе с той поры места. Бесхозное добро манило его, как дармовой стакан зубровки, так что через пару дней, утром, сразу после завтрака, старик решительно объявил:

– Схожу! А заодно и к сторожам загляну, проведаю…

Сказано – сделано. Подпоясавшись старым ремнём, с самодельным ножом в корявых ножнах и натянув линялую тельняшку, Степаныч отправился в путь, который, надо заметить, у обычного человека занял бы не более получаса спокойной ходьбы в обе стороны. Но не таков был наш новоявленный Одиссей! Путешествие к навозной кучи растянулся на целые сутки и потребовало от Степаныча всех усилий его недюжей воли. И имело для него самые неожиданные последствия… Но обо всём по порядку.

Утро было тёплым и ясным. Отдав швартовый около 10, Степаныч, сладко позёвывая и не менее сладко почёсываясь, степенно двинулся навстречу новому дню. Сердце его пело. Он по-детски предвкушал то наслаждение, что подарит ему очередной погожий день, столь располагающий к вдумчивому созерцанию мира и обстоятельному разговору со старыми друзьями, т.е. к тем двум делам, в которых Степаныч слыл непревзойдённым гуру.

Неспешно вышагивая меж зеленеющих садов, старик весело окликал своих знакомых, (а на дачах его знал каждая собака), заводил непринуждённую беседу, а за хорошей беседой, как известно, не грех было вдоволь покурить чужих папирос, благо, что свои у старика заканчивались ровно через неделю после получения пенсии. Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что хозяева папирос никогда в накладе не оставались, поскольку взамен старик травил такие замечательные и непотребные байки, что желающих угостить его табачком всегда было пруд пруди. Так, окутанный дымом и славой, точно заправский военный корабль, Степаныч медленно курсировал от одного участка к другому, попутно впитывая в себя наисвежайшие сплетни, которые он немедленно переиначивал и запускал в оборот на следующей стоянке.

В первом часу, преодолев без малого полкилометра и накурившись до лёгкой одури, Степаныч бросил якорь у сторожки. Истомлённый жаждой и страстно желая увидеть своего верного друга, сторожа Кузьмича, он играючи вспорхнул по шатким ступеням разваливающегося крыльца, деловито постучался сухим кулаком в обитую драным дерматином дверь и, не дожидаясь ответа, лёгким змием скользнул внутрь…

Что происходило за закрытыми дверьми сторожки до 8 вечера, сказать трудно. Известно лишь, что после этого таинственного промежутка времени, Степаныч, утоливший мучившую его жажду до изрядной бортовой качки, поднял паруса и взял курс на трансформатор. Глаза старика горели, а шаги были столь мужественны и широки, , что Одиссею порой приходилось опираться всем корпусом на трескучие заборы, обрамлявшие его непростой путь..

– Шторм моряку – пустяк… – бормотал Степаныч, отталкиваясь от заборов, для нового рывка вперёд. – Шторм моряку – тьфу!.. Видали мы таких… Врагу не сдаётся наш гордый Варяг!.. ПолундрЯ-я-я!..

День умирал. Кровавые отблески заката слепили уставшего странника, сумерки цеплялись за его расхристанную одежду, ветви черёмухи и заросли шиповник преграждали ему путь, но Степаныч был внутренне твёрд, и упорно продолжал свое нестройное движение к намеченной цели. Какие-то люди помогали ему, чьи-то голоса увещевали вернуться, смех дрожал зыбким эхом, но старик не сдавался и лишь повторял:

– Шторм моряку – нуль!.. Понимать надо… С дороги, сукины дети, с дороги!..