Горячка

Третьи продолжали исступлённо твердить, что записанные на магнитофонную ленту стук молотка и шум пилы, не более чем отвлекающий маневр. На самом деле Борис, вовсе не Борис, а Об-Фездух, прямой потомок ужасающего сирийского чародея и алхимика Насруса Авусраси, умевшего превращать дерьмо в камни, камни в траву, траву в серу, а серу в пыль, из которой, впоследствии, он собирался добывать золото, но не успел, ибо погиб при ужасающих обстоятельствах. Когда воины султана Сулеймана I Великолепного пришли арестовывать чародея за казнокрадство, алкоголизм и чревовещание, он, забаррикадировав дверь лаборатории, и принялся уничтожать плоды своего труда – глотать пыль… Когда солдаты, наконец, ворвались в помещение, всё было кончено – золотоносной пыли и след простыл, а на полу лежал раздувшийся до непотребных размеров труп мага, с посеревшим лицом и выпученными глазами. Именно там и зародилась ставшая затем крылатой фраза – заебёшься пыль глотать…

Однако тайные знания Насруса не погибли вместе с ним. Спустя почти пять столетий, Об-Фездух продолжает дело своего пращура, обосновав новую лабораторию в неприметном СНТ на краю торфяных болот… Здесь, под прикрытием строительства дома, он уже более 25 лет незаметно роет сеть подземных туннелей, с целью объединения всех выгребных садового товарищества ям в одну большую клоаку, дабы обеспечить себя необходимым ресурсом дерьма, чтобы затем, без помех, начать свои чудовищны превращения…

Шутки шутками, но на деле, истинное положение вещей знали лишь двое – сам Борис и Степаныч – ибо, по слухам, лишь ему одному выпала необыкновенная честь быть гостем таинственного дома.

Действительно, несколько раз, Борис, очевидно совсем уже одурев от своего добровольного отшельничества, прерывал свои загадочные дела и, по-соседски, звал Степаныча в гости. Хоть сам он спиртное никогда не употреблял для гостя, на не хитро сервированный стол, неизменно водружалась прохладная бутылка «Старки» и одна гранёная рюмка. После чего, откинувшись на спинку самодельного кресла, Опездух, с нескрываемым удовольствием наблюдал, как сноровисто и ловко Степаныч приканчивает настойку, как маслянеют его озорные глаза, как развязывается язык, и как, наконец, удовлетворённо крякнув и закурив, начинает старик травить свои наипохабнейшие байки, способные заставить корчится от хохота даже мертвеца. В такие ночи из загадочного дома не доносилось ни звука, ибо смеялся Об-Фездух хоть и от всей души, но совершенно беззвучно…

Однако рассказывать об своих посиделках с чародеем Степаныч отказывался наотрез. В противовес своей обычной говорливости, едва речь заходила о странном доме и его таинственном обитателе, старик смолкал и только его лукавые глаза посмеивался над нелепыми догадками землян…

Но однажды огромный дом опустел. Борис не появился ни весной, ни летом, ни осенью, и никогда больше. «Инсульт…», качали головой одни. «Улетел…», говорили другие. «Попался…», злорадно шептали третьи. И только Степаныч, знавший всё на свете, по-прежнему хранил молчание, но не весело, как прежде, а с печалью, точно проводил в далёкое странствие доброго друга.

Постепенно, про чудаковатого Бориса стали забывать. Участок затянуло бурьяном. Затем – стройными осинками. А потом, когда осинки окрепли и всем уже начало казаться, что подмосковные джунгли вот-вот навсегда поглотят осиротевший дом, дачу неожиданно купили. Слухам этим Степаныч сперва категорически не поверил. Но как-то в начале сентября, нанятые новыми хозяевами люди в пять дней изничтожили все осины, скосили бурьян, навезли земли, засеяли газон, поставили новый забор с металлическими воротами, а в мае, как снег на голову, пожаловали и сами владельцы, Кузнецовы – Людмила и Алексей. Их-то сразу и невзлюбило чуждое всяческим переменам и тревожное как лесной зверь сердце Степаныча.

Чем именно новые соседи так ему не угодили, старик пытался понять весь день. Быть может, виной тому были их жизнерадостность, может – деловая сноровка, с которой они дружно выгружали багаж, проветривали старый дом и выкидывали из окон какое-то ветхое старье, а может, тот неоспоримый факт, что одеты они оба были не по-дачному опрятно…

Так или иначе, но чувство неприязни внутри Степаныча росло и крепло, и когда самогон в бутыли иссяк, а на участки навалились сумерки, старика осенило.

– Евреи… – прошептал он, и сам, по началу, не веря своей догадке, пугливо оглянулся. Кругом было тихо. Сгущавшаяся за окном тьма липла к оконному стеклу, всматриваясь пустыми глазницами в суровое чело старика, словно прикидывая как лучше его поглотить. Степаныч облизнул сухие губы.

– Нет, ну натурально евреи, – повторил он, точно бросая вызов окутывавшему мир мраку и тут, без предупреждения, Вифлиемской звездой полыхнул единственный на улице фонарь и лицо Степаныча посветлело.

– Точно евреи! – радостно подытожил он. – Самые что ни на есть! Ух, ироды!

Старик встал, погрозил сухим кулаком в окно, до хруста потянулся и, насвистывая весёлую мелодию, стал спускаться вниз, дабы отменно отужинать после тяжёлой, трудовой вахты.