Читаем Горящий рукав (Проза жизни) полностью

Сколько там было не только талантливых, но приятных, уютных людей. Когда шел из столовой вразвалку, тяжело, основательно, замечательный поэт и мужик Сергей Давыдов, вспоминалась точная эпиграмма Олега Дмитриева, выражающая самую суть его друга: «Россию не предав и друга не выдав, идет, пообедав, Серега Давыдов». Все точно: и повоевать он успел, и вкусно пожить умел. При этом нигде не работалось так ловко, не писалось так много, как там. Тот же Серега Давыдов, бывший кузнец, понимал в работе. Однажды в последний день срока он пришел в комнату, где мы с Горышиным пили чай, и пробасил, доставая бутылку и усмехаясь: «Давайте выпьем, что ли? Не домой же везти? А то Зойка испугается: Сережа, что с тобой? Не заболел ли?» И мы выручили друга. Именно его огненные строки вдохновляли нас на трудовые подвиги: «Писатель! Не пей все двадцать шесть дней! Как раз за этот срок был написан “Игрок”!»

Захваченный литературной игрой, и я вспомнил старое и написал на книге, подаренной Давыдову: «Чтоб не только в Комарово говорили мы: “Здорово”!»

Дом творчества был так привычен, обжит, что был для каждого из нас вторым, а в минуты семейных и прочих проблем — и первым домом. Как в любом доме с историей, в нем водились и привидения. Одним из самых милых и самых любимых призраков был Виктор Андроникович Мануйлов, благожелательный, но задумчивый, то и дело встречающийся в коридорах в своей неизменной камилавке и стаканом чая в подстаканнике с дребезжащей ложечкой. Удивительно было встретить его в дальнем коридоре на третьем этаже, где он никогда не жил. Куда же он шел в задумчивости? Этого не знал никто, даже он.

В те беззаботные времена мы даже не запирали дверь в комнату, в лучшем случае — прикрывали. И вдруг — дверь медленно скрипела, приоткрываясь. Это не походило на вторжение друзей-собутыльников. Те, несмотря на вольность комаровских нравов, а точней — именно зная о них, всегда робко стучали. А это был — Он! С неизменной отрешенной улыбкой, маленький, плотный, в камилавке, он входил в номер и медленно шел, дребезжа ложечкой. Хозяин номера, что прилег отдохнуть, порой даже не один, с замиранием сердца следил за гостем. Окликать, а тем более указывать гостю на его ошибку в нашем интеллигентнейшем доме было не принято. Доброжелательный гость умиротворенно — считая, что наконец-то он в своем номере, уютно располагался — как правило, в круге света у настольной лампы — и о чем-то размышлял. Свою ошибку милый гость замечал отнюдь не сразу, порой уютное позвякиванье ложечки длилось час. Хозяину и, если это случалось, его гостье приходилось это время не дышать или дышать тихо: сбивать Виктора Андрониковича с мысли было не принято. Наконец, после деликатного покашливания хозяина или сам по себе, он замечал свою ошибку и, пробормотав извинения, медленно выходил. Никто и не думал сердиться на него: обстановка терпимости и благожелательности давно пропитала наш дом. Наоборот, в кругу друзей принято было считать, что ночные визиты его приносят удачу и даже небывалый взлет в личной жизни.

Приятен он всем нам был еще и потому, что виделся нам призраком и нашей милой старости в этом доме. Но жизнь распорядилась, увы, иначе. Тот уютный Дом творчества уплыл по волнам, и нам, вместо уютной старости в нем, выпало переживать вне его вторую, третью и четвертую творческую молодость, и сколько их еще предстоит — неизвестно.

ЖИТИНСКИЙ

Глядя на теперешнего хмурого и делового Житинского, трудно поверить, что когда-то он был главным заводилой нашего комаровского веселья! Причем шел на это сознательно — снимал большой номер и специально привозил в раздувшемся рюкзаке за спиной большой самовар, главное украшение наших застолий. Помню, как он, заснеженный, входит в холл Дома, со всех сторон обвешанный багажом на все случаи здешней жизни. Отдуваясь, громко топая ногами, стряхивая снег, он подходит к таблице с фамилиями постояльцев, читает, удовлетворенно кивает: компания подходящая! — и поднимается по лестнице. И тут же разносится радостный слух: Житинский, Житинский приехал! Значит — будет жизнь!

Вечером к нему набивались все. Помню долгие посиделки в какой-то праздник. Александр, хвастаясь своей деловитостью, читает дневник, где все у него расписано буквально по минутам, — а мы своими дурацкими шутками переводим все это дело в абсурд, и он хохочет вместе с нами.

— С двадцати часов до двадцати пятнадцати... — читает Житинский.

— Мыл ноги! — изгиляется кто-то, и все хохочут. Беззаботность, счастье, уверенность — наши труды тогда действительно ждали. По крайней мере, наши любимые редакторы — это точно.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее
Женский хор
Женский хор

«Какое мне дело до женщин и их несчастий? Я создана для того, чтобы рассекать, извлекать, отрезать, зашивать. Чтобы лечить настоящие болезни, а не держать кого-то за руку» — с такой установкой прибывает в «женское» Отделение 77 интерн Джинн Этвуд. Она была лучшей студенткой на курсе и планировала занять должность хирурга в престижной больнице, но… Для начала ей придется пройти полугодовую стажировку в отделении Франца Кармы.Этот доктор руководствуется принципом «Врач — тот, кого пациент берет за руку», и высокомерие нового интерна его не слишком впечатляет. Они заключают договор: Джинн должна продержаться в «женском» отделении неделю. Неделю она будет следовать за ним как тень, чтобы научиться слушать и уважать своих пациентов. А на восьмой день примет решение — продолжать стажировку или переводиться в другую больницу.

Мартин Винклер

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Современная проза