Сколько там было не только талантливых, но приятных, уютных людей. Когда шел из столовой вразвалку, тяжело, основательно, замечательный поэт и мужик Сергей Давыдов, вспоминалась точная эпиграмма Олега Дмитриева, выражающая самую суть его друга: «Россию не предав и друга не выдав, идет, пообедав, Серега Давыдов». Все точно: и повоевать он успел, и вкусно пожить умел. При этом нигде не работалось так ловко, не писалось так много, как там. Тот же Серега Давыдов, бывший кузнец, понимал в работе. Однажды в последний день срока он пришел в комнату, где мы с Горышиным пили чай, и пробасил, доставая бутылку и усмехаясь: «Давайте выпьем, что ли? Не домой же везти? А то Зойка испугается: Сережа, что с тобой? Не заболел ли?» И мы выручили друга. Именно его огненные строки вдохновляли нас на трудовые подвиги: «Писатель! Не пей все двадцать шесть дней! Как раз за этот срок был написан “Игрок”!»
Захваченный литературной игрой, и я вспомнил старое и написал на книге, подаренной Давыдову: «Чтоб не только в Комарово говорили мы: “Здорово”!»
Дом творчества был так привычен, обжит, что был для каждого из нас вторым, а в минуты семейных и прочих проблем — и первым домом. Как в любом доме с историей, в нем водились и привидения. Одним из самых милых и самых любимых призраков был Виктор Андроникович Мануйлов, благожелательный, но задумчивый, то и дело встречающийся в коридорах в своей неизменной камилавке и стаканом чая в подстаканнике с дребезжащей ложечкой. Удивительно было встретить его в дальнем коридоре на третьем этаже, где он никогда не жил. Куда же он шел в задумчивости? Этого не знал никто, даже он.
В те беззаботные времена мы даже не запирали дверь в комнату, в лучшем случае — прикрывали. И вдруг — дверь медленно скрипела, приоткрываясь. Это не походило на вторжение друзей-собутыльников. Те, несмотря на вольность комаровских нравов, а точней — именно зная о них, всегда робко стучали. А это был — Он! С неизменной отрешенной улыбкой, маленький, плотный, в камилавке, он входил в номер и медленно шел, дребезжа ложечкой. Хозяин номера, что прилег отдохнуть, порой даже не один, с замиранием сердца следил за гостем. Окликать, а тем более указывать гостю на его ошибку в нашем интеллигентнейшем доме было не принято. Доброжелательный гость умиротворенно — считая, что наконец-то он в своем номере, уютно располагался — как правило, в круге света у настольной лампы — и о чем-то размышлял. Свою ошибку милый гость замечал отнюдь не сразу, порой уютное позвякиванье ложечки длилось час. Хозяину и, если это случалось, его гостье приходилось это время не дышать или дышать тихо: сбивать Виктора Андрониковича с мысли было не принято. Наконец, после деликатного покашливания хозяина или сам по себе, он замечал свою ошибку и, пробормотав извинения, медленно выходил. Никто и не думал сердиться на него: обстановка терпимости и благожелательности давно пропитала наш дом. Наоборот, в кругу друзей принято было считать, что ночные визиты его приносят удачу и даже небывалый взлет в личной жизни.
Приятен он всем нам был еще и потому, что виделся нам призраком и нашей милой старости в этом доме. Но жизнь распорядилась, увы, иначе. Тот уютный Дом творчества уплыл по волнам, и нам, вместо уютной старости в нем, выпало переживать вне его вторую, третью и четвертую творческую молодость, и сколько их еще предстоит — неизвестно.
ЖИТИНСКИЙ
Глядя на теперешнего хмурого и делового Житинского, трудно поверить, что когда-то он был главным заводилой нашего комаровского веселья! Причем шел на это сознательно — снимал большой номер и специально привозил в раздувшемся рюкзаке за спиной большой самовар, главное украшение наших застолий. Помню, как он, заснеженный, входит в холл Дома, со всех сторон обвешанный багажом на все случаи здешней жизни. Отдуваясь, громко топая ногами, стряхивая снег, он подходит к таблице с фамилиями постояльцев, читает, удовлетворенно кивает: компания подходящая! — и поднимается по лестнице. И тут же разносится радостный слух: Житинский, Житинский приехал! Значит — будет жизнь!
Вечером к нему набивались все. Помню долгие посиделки в какой-то праздник. Александр, хвастаясь своей деловитостью, читает дневник, где все у него расписано буквально по минутам, — а мы своими дурацкими шутками переводим все это дело в абсурд, и он хохочет вместе с нами.
— С двадцати часов до двадцати пятнадцати... — читает Житинский.
— Мыл ноги! — изгиляется кто-то, и все хохочут. Беззаботность, счастье, уверенность — наши труды тогда действительно ждали. По крайней мере, наши любимые редакторы — это точно.