Горящий рукав (Проза жизни)

Сначала он был детским писателем. Странно звучит слово «был». Но Арро всегда, решив начать новую жизнь, решительно отбрасывает старую. Оказавшись с ним на пустыре новой жизни, когда все, что было, исчезло, мы о старой вспоминали чуть-чуть. От Арро всегда исходит уверенность, что новая жизнь будет значительно лучше старой, а ушедшую не стоит и вспоминать. Хотя у него там было немало. Он знал еще довоенный питерский двор, помнил блокаду со всеми ее ужасами, потом эвакуацию на Урал, потом была учеба, учительство на Урале, возвращение в Ленинград. Помимо того, его эстонские корни разрастались, плодоносили — он знал огромное количество эстонских родственников, друзей. Кроме того, он все время что-то изобретал дополнительное к основной своей жизни — то подолгу жил у друзей в Средней Азии, то покупал вместе с Валерой Воскобойниковым дом под Суздалем, в прекрасном месте у знаменитой церкви на реке Нерль, то жил на эстонском хуторе. Он написал груду книг, которые были любимы, переиздаваемы, — казалось бы, живи, отдыхай. Но неукротимый дух гнал его дальше. Во времена глухого застоя, когда, казалось, все застыло навеки, он как-то удивительно чуял, что скоро произойдет, предвосхищал опасность, откуда-то знал, что «детская лавочка» скоро закроется и надо срочно что-то изобретать. Никакого политического чутья у меня не было, но я тоже испытывал беспокойство. Лихая юность иссякла, отлилась в несколько книг — впереди стояло какое-то облако, в которое надо было входить. Но — кем входить? Объединяла нас с Арро забота о судьбах наших детей, на которых духовный вакуум пустыря повлиял ужасающе. Мы-то с ним повидали еще кое-что, а дети росли вдруг такими, словно, кроме этой пустыни, не было ничего. Мы старались расшевелить их, учили музыке, я мучил свою Настю английским, но мы оба с ним в ужасе понимали, что эпоха эрудиции, глубокого и широкого образования почему-то тает, начинается какая-то новая, непонятная жизнь, в которой совсем не нужна та уйма знаний, которой гордились мы.

Помню, гуляя по пустырям, мы разговаривали с Арро, ища выход или, точнее, вход: новая жизнь вытесняла нас. В издательствах открывались парикмахерские, детские книги вообще переставали издавать. Все перемены в обществе происходят как бы ради будущего, ради детей. Но именно дети теряют при этом больше всего.

Мы делали, что могли. Сын Володи Алеша занимался музыкой, Володя всячески его одобрял. Моя дочь Настя оказалась по моей вине в самом разгаре своего развития на пустыре, в абсолютно дикой школе. И главное — что-то она находила в этой пустынной тьме за окном, страстно рвалась из дома куда-то и не могла толком объяснить, что же там ее манит. У нее наступил тот возраст, когда нельзя говорить родителям почти ничего. Глядя с тоской во тьму, я удерживал ее дома, воспитывая «ударным методом». Не подумайте чего плохого: просто не было уже сил и, главное, времени заниматься ее воспитанием капитально. С восторгом отчаяния, передающимся, как мне казалось, и ей, мы сразу читали настоящие английские книжки, выпущенные в Англии, минуя весь подготовительный цикл с грамматикой и азбукой, а также разучивали на пианино Чайковского, минуя этюды и гаммы. Именно страстность порыва, вдруг одолевающего все бездны, хотел я ей передать. Передал? Кажется.

«Крутизна» перемен ошарашивала — в «стекляшках», изображающих магазины, становилось все меньше еды. Продолжая прежнее существование, мы плыли на мель и с ужасом ощущали это. Помню, в отчаянии мы с Арро решали пойти в официанты. Или проводники. Или — в парикмахеры. Но Арро нашел другой выход. Самое лучшее, что может сделать писатель в эпоху перемен, — эти перемены первым изобразить. Лучшее, что можно сделать в эпоху перемен, — возглавить их. И Арро удалось и то и другое.

Помню, я написал где-то, что каждая новая ступенька должна быть из нового вещества. Арро сделал это. Перемены были не для детишек, и Арро сменил жанр. Как он все это вычислил? Видно, переживал и думал больше меня.

Мы оказались с ним в Доме творчества. И этот корабль, в числе прочих наших ценностей, тоже тонул. Раньше он работал скромно, но бесперебойно. Если мы и догадывались раньше о существовании тут уборщиц, поварих, кочегаров, снабженцев, то как-то не думали о них. Писателей волновали их вымыслы. Но тут Дом творчества как бы вывернулся наизнанку — то, что было внутри, оказалось снаружи, то, что прежде не замечалось, заполонило все. Стали главными кочегары, отказывающиеся в этих невыносимых условиях топить, поварихи, отказывающиеся за прежние зарплаты варить, уборщицы, отказавшиеся убирать при том вопиющем попрании их прав, которое вскрылось, и т.д. Плюс к тому выяснилось, что кормить и топить нечем — все прежние способы были сметены, а новых не намечалось. Все это шумело, бурлило, клокотало, требовало перемен и перестало, в общем, работать. Писатели, которые раньше, животом вперед, важно шествовали в столовую, теперь пытались незаметно прошмыгнуть по своим делам, стараясь не вызвать народного гнева.