Горят огни

Проходит почти три года, и Игорь, погруженный в заботы и дела семьи, напрочь забывает и о перстне, и об обидах молодости. Всё это в один момент снова врывается в его жизнь, когда он видит на экране недавно приобретенного смартфона входящий международный вызов. Анастасия сбивчиво говорит что-то про украшения и про кольца, зачем-то упоминает Елисеева и под конец сообщает, что вся семья в большой опасности.

Младшая сестра говорит, что ей срочно нужно приехать, и клянется раскрыть тайну при первой же встрече — обещает, что прилетит на следующий день ближайшим самолетом, — но уже через час, когда ошарашенный Игорь переваривает новости и пытается перезвонить, абонент недоступен. Еще минут через двадцать, когда он теряет надежду на ответ, Игорь Львович Снегирев получает известие о том, что Анастасия Львовна Снегирева-Грейсон мертва.

Глава 20. И сорваны планки нам

Я даже не знаю, как реагировать на услышанное. Получается, до сегодняшнего дня я не просто ничего толком не знала о своих родителях, а вообще не подозревала о том, что это были за люди. Интересно, а до амнезии я была в курсе всего? В тех немногочисленных воспоминаниях, которые за последние полгода появились в моей голове, мама была этаким лучиком света, и ее образ, бесконечно добрый и мягкий, не раз всплывал в памяти в трудные минуты. Дядя Игорь, который знал маму всю ее жизнь, не стесняясь называл ее чудовищем.

Может, родители и правда не рассказывали мне о таких подробностях своей жизни, но мне слабо верилось, что на протяжении всех шестнадцати лет они молчали: наверняка эти факты их биографии просто не отложились в моей памяти. Зато теперь стало хоть немного понятно, почему дядя относился ко мне с таким пренебрежением: он видел во мне мою маму и невольно отыгрывался за все обиды, детские и не очень. Если бы только я помнила.

С самого начала я была довольно безразлична к историям про свою жизнь, которые рассказывали мне в основном бабушка, Ник и Таля: какой смысл слушать, если я не помню этих событий и не могу прочувствовать те моменты? Теперь мной вмиг овладело дикое, почти что маниакальное желание расспросить всех, узнать о маме каждую мелочь. Теперь хотя бы есть объяснение тому, как неоднозначно и недоверчиво приняли меня на первом же совещании: мама. Меня, черт возьми, воспринимают как ее отражение, живую копию, ожидают того же. Что бы дядя ни говорил про ее характер, но даже он признает, что мама очень талантливо вела дела семьи, а я… А что я, я даже в самых простых вещах не могу разобраться без посторонней помощи.

— Кстати, все юридические вопросы решены, и теперь ты — полноправная обладательница своей доли, — добавляет дядя как бы между прочим. Черт. Теперь от меня требуются хоть какие-то решения, а я и знать не знаю, как это вообще происходит.

Хочется расспрашивать о маме и папе до бесконечности, но вместо этого я задаю совершенно другой вопрос.

— Если я правильно поняла, мы — семья Леоноро? — я до последнего надеялась, что это чья-то глупая шутка, хоть и понимала, что честные бизнесмены вряд ли носятся по городу с оружием просто забавы ради. Нет, родители точно не смогли бы скрывать от меня такое.

Я слышу дядин раздраженный вздох.

— Никогда не любил это название, звучит по-дурацки, — я не могу с ним не согласиться, но вместе с этим в придуманном дедом сочетании мне слышится что-то гордое и изящное.

— Слишком пафосно, но это просто с непривычки, — я улыбаюсь уголком рта. — На самом деле необычно и даже интересно.

Дядя усмехается.

— Твоей маме оно тоже нравилось. Первое время она и тебя хотела назвать как-нибудь созвучно.

Я понятия не имею, что мне делать с этой информацией, поэтому улыбаюсь более явственно.

— А что с особняком?

— Заброшен, — глухо отвечает Костя. Черт, там ведь погибла его мама. Еще по истории с тортиками я могла бы догадаться, что она дружила с моей, но даже на такую малость моего ума не хватило.

То, что волнует меня больше всего, так и остается неозвученным. Тема родителей — слишком личная, и спрашивать о них лучше с глазу на глаз, хотя я и сама боюсь того, что могу услышать. Я разрываюсь между желанием узнать всё, что только можно, и стремлением сохранить те крупицы памяти о них, что у меня остались, незапятнанными. Чувствую, что всё равно в итоге выберу правду, какой бы она ни была, ведь незнание в моем положении губительно, но пока что я честно не готова: по крайней мере, не сегодня.

— Выходит, перстней было несколько, — задумчиво произношу я. — А в чем отличие настоящего? Что в нем такого особенного, что Елисеев ни есть не может, ни спать, пока его не получит?

— Те двое, кто знал об этом, уже мертвы, Джина, — с тоской отвечает дядя. — Анастасия так и не успела рассказать мне, — он вздыхает. — Могу сказать одно: если мы не знаем, где он, то Елисеев и подавно не сможет найти.

— Да прямо какое-то кольцо всевластия, — хмыкаю я. — А мы ведь даже не сможем понять, настоящее это или копия, — я верчу перстень из бабушкиной шкатулки в пальцах.

Дима присвистнул.