Горят огни

— Лежи, — а затем друг обращается то ли ко всем нам, то ли ко мне одной: — Сразу надо было обсуждать, а не тогда, когда Димас уже натворил дел.

Я невольно напрягаюсь.

— Можно конкретнее?

Дима смотрит на меня глазами побитой собаки.

— Да там ничего особенного-то и не было. Это так, мелочи.

Паша даже поперхнулся.

— Ничего себе — так. Чуть не взорвать уцелевший дом Елисеева — это для него ничего особенного. Это «так, мелочи».

— Что? — слышится сразу с нескольких сторон.

Что? Что он пытался сделать? Слабо верилось, что наш Димас способен на такое, но новость о Зое ударила по нему больше, чем по кому-либо, и я бы даже подумала про великое и вечное чувство, если бы не знала, что это не так. Дима действительно любил ее, но как младшую сестру: и слишком уж часто говорил, как Зоя похожа на него в том же возрасте. Только сейчас я поняла, что несмотря на разность испытываемых ребятами чувств, без Зои Дима как-то враз осиротел: эта колючая девчонка, которая не открывалась никому и наблюдала за всем вокруг с насмешливой улыбкой, окружила парня такой заботой, что никому и в жизни не снилась. Сам же парень всегда был настолько на своей волне, что не замечал таких очевидных вещей.

— Ты головой вообще думаешь? — Тоха, забыв о ранении Димаса, пару раз встряхивает его за плечи. — Ты же там чуть концы не отдал, — Дима молчит и отводит взгляд, и я готова умолять, лишь бы он сказал хоть что-нибудь — вообще что угодно — но друг не издает ни звука.

Только когда я сажусь на корточки перед кроватью и легонько сжимаю его плечо, вынуждая посмотреть мне в глаза, Дима отвечает тихо-тихо:

— Так и должно было быть. Я всё решил.

Этого следовало ожидать, я ведь знаю Диму, но почему-то его слова — словно удар под дых.

— Почему? — осторожно спрашиваю, лишь бы не спугнуть.

— Я виноват в ее, — друг пытается унять дрожь, — в ее смерти, — заканчивает почти что шепотом.

— Что ты такое говоришь? — от возмущения Люся даже подпрыгивает и едва не замахивается, чтобы отвесить ему затрещину.

— Я разрешил ей пойти с нами, — в его глазах плещется такое отчаяние, что хочется утопиться. — Если бы не я, она была бы жива.

— Тогда бы позвал меня с собой, — я поднимаюсь и отхожу к окну, скрестив руки на груди. — Ты не гадалка и не мог предвидеть такой исход, всё ведь было по плану. А вот я, — что-то необъяснимое раздирает грудную клетку изнутри, отчаянно рвется наружу, — я не смогла ее защитить, когда было нужно.

Таля подает голос.

— Твоей вины здесь нет, — она переводит взгляд с меня на Диму и обратно. — Сама же говорила, что Елисееву нужна была живой только ты. Мы все, — она подчеркивает эти слова, — всё сделали правильно.

Я стараюсь не думать о том, что было бы, если бы Зоя не бросилась тогда под пули. Ведь не было гарантии, что в Димаса прилетит, и у нас всё еще был шанс выбраться вчетвером целыми и невредимыми, но… Неизменное дурацкое «но». Нет, всё-таки не стоит говорить Диме правду: если без этого действительно будет никак, он поймет сам, но скажи я сейчас, всё станет только хуже. Это слишком личное и слишком их, чтобы я влазила туда со своими наблюдениями и замечаниями. Точно так же дядя Игорь влез в мое представление о маме, вот только я сама его об этом попросила, а это существенная разница.

— Нужны похороны, — несмело предлагает Люся. — Пустой гроб — это неправильно, да и приходить некому, кроме нас, — поспешно объясняет она, словно боится, что перебьют, — но нужен же хотя бы памятник. А то получается так, что наша Зоя вроде и не жила вовсе.

Похоронить Пересмешницу своими силами мы бы не смогли ни за что в жизни: если опустить необходимость покупки места на кладбище и еще кучи всего, нам говорят, что для организации похорон необходимо свидетельство о смерти, а в ЗАГСе — посылают практически прямым текстом, потому что, как говорится, нету тела — нету дела. Зою собираются отнести к пропавшим без вести, и мне остается только благодарить все высшие силы за то, что есть Костя: его влияния и денег хватает, чтобы получить необходимые нам документы.

Поскольку у нас нет привязки ко времени, то спешить некуда, и мы назначаем дату на шестнадцатое октября: это почти через неделю, и Димас успеет хотя бы немного окрепнуть, ведь без него было бы глупо вообще что-то затевать.

Как будто специально всю неделю льют дожди, абсолютно разные: Москва успевает и вымокнуть до нитки под ужасным ливнем, и продрогнуть от мороси. В день похорон хочется выть от тоски вместе с серостью умеренного косого дождя, такого, словно и природа скорбит вместе с нами.

Зоя погибла двадцать четвертого сентября — три недели назад, и, хоть ребята узнали об этом значительно позже меня, но успели кое-как начать свыкаться с этой мыслью. Нет громких душераздирающих рыданий над пустым закрытым гробом, нет родных, готовых броситься в могилу следом за усопшим. Родственников вообще нет: Дима, который единственный из всех знал о Зое абсолютно всё, кроме одной детали, выслал извещение на адрес, где живет ее мама, но она не пришла; может быть, это даже к лучшему.