Горят огни

Меня хватает всего на несколько строчек: голова начинает пухнуть, а мозг — плавиться, и дочитав до конца предложения, я уже не могу вспомнить, что было в начале, а тем более — уловить суть. Пока Таля, придвинув планшет поближе к себе, углубляется в чтение, я отправляюсь на кухню, заварить на всех кофе. Я точно помню, что мы с Костей оставляли все купленные продукты здесь, даже холодильник не опустошали, совсем про него позабыв. Теперь я радуюсь такому повороту: возможно, у мясной нарезки в вакууме еще не вышел срок годности. В голову закралась гаденько-ехидная мысль, что даже если горячо любимый Костей «Дор Блю» испортился, то этого никто никогда не узнает.

Пока я заправляла кофеварку, подобную той, которой мы пользовались дома у бабушки, и ждала приготовления кофе — хватило бы на пять чашек — в холодильнике помимо нераспакованной мясной нарезки был обнаружен творожный сыр в закрытом стаканчике, крабовые палочки и баночка маринованных опят, которые мы приобрели у бабушки, торговавшей возле метро. Тостовый хлеб давно зачерствел и заплесневел, помидоры — тоже; большой лысый огурец был уже вялым, но пока держался молодцом и в принципе еще годился в пищу. В шкафчике осталась забытая полупустая коробка чуть подсохших шоколадных конфет, банка оливок и две бутылки вина.

— Негусто, — резюмировала я, обращаясь к новой форме жизни, которая выглядывала на меня из притаившегося за другими продуктами пакета с виноградом. Он, как и помидоры с хлебом, сразу отправился в мусорное ведро.

Тем временем колба кофеварки уже вовсю наполнялась ароматным напитком. На скорую руку порезав огурец кривыми кружочками, я выложила его на тарелку, куда парой минут ранее отправились тонкие куски копченого мяса, освобожденные от упаковки. На этом мое рвение к сервировке стола поубавилось, и всё остальное, что было еще съедобным, я прихватила просто так, не перекладывая в посуду.

Ребята были так заняты, что заметили меня только тогда, когда я поставила перед ними две наполненные доверху чашки. Только я развернулась и собралась на кухню за остальными, как чьи-то руки — даже гадать не пришлось, чьи — обхватили меня со спины и приподняли на несколько сантиметров над полом. Я издала невнятный булькающий звук где-то посередине между смехом и злобным шипением: несмотря на то, что такие объятия всегда поселяли в душе небывалое тепло, в этот раз они неприятно прищемили мне кожу на боку.

— Кажется, у меня ребро за ребро заехало, — поделилась я со старческим кряхтением, когда Костя вернул меня на место. — Вроде отпустило, — добавляю, когда обеспокоенный парень помогает мне разогнуться.

— Почему сразу не позвала? — строго спрашивает он, кивая в сторону чашек с картинами Брюллова. — Я бы помог.

Парень забирает со стола чашки, по одной в каждую руку, мне же достается третья. Я с начала месяца постоянно забывала спросить у дяди, где же делались такие, а в том, что их изготовили на заказ, сомнений не возникало. Не такой большой редкостью были стандартные чайные сервизы с изображенными на них картинами — например, в особняке у нас есть целых два таких, с сюжетами Климта и Мухи — но чашки в питерском наборе были большими, какие обычно продают поштучно. Если верить Косте, таких сервизов было несколько: он утверждал, что на даче, где я не была еще ни разу с момента возвращения в Россию, есть точно такой же, только с репродукциями Кустодиева.

Я утешала себя мыслями, что добуду такую красоту и к нам домой, когда немного утрясется накал страстей. Я бы с радостью заказала чашки с картинами Васнецова, которые очень любила, а еще мне почему-то казалось, что дедушка оценил бы такой выбор. Мне не нравилось пить кофе из стандартных сервизов, потому что их хватало всего на два-три глотка, и подходили они только на случай, если приедут гости. Я же привыкла пить кофе в гораздо бо́льших количествах, как и Костя, поэтому у нас были огромные кружки с забавными рисунками: самые большие, какие я смогла найти в ГУМе.

Косте тоже понравился питерский сервиз: я еле сдерживала смех, наблюдая, как ревностно он прижимает к груди чашку, где был изображен его любимый «Последний день Помпеи». На моей были черноволосые женщина и девочка, похожие друг на друга, и когда я увидела ее впервые, мне нравилось фантазировать, что где-то в другой вселенной, лет эдак сто пятьдесят назад, это могли бы быть мы с мамой. Из того немногого, что мне всё-таки удалось вспомнить за последние месяцы, и из рассказов близких и не очень людей я знала, что мама тоже была, как и женщина на картине, сильной и умопомрачительно живой, что плевала на все правила и устанавливала свои.

Но мама была мертва, а оттого еще сложнее было соответствовать задранным до небес планкам. Только сейчас мне вдруг, как камнем по голове, стало понятно, насколько же глупо пытаться стать лучше, чем была она: мамы больше нет, и она так навсегда и останется недосягаемой для меня — во всех смыслах.