Горят огни

Я понемногу начинаю замерзать, а сестра, похоже, совсем не обращает внимания на холод. Мы молча бродим по набережным Невы и Фонтанки, и вокруг и правда слишком душевно и тихо, чтобы о чем-нибудь говорить. Но это для меня, а Таля, в течение целого часа не проронившая ни слова, начинает меня пугать, и я переживаю, не случилось ли чего, — но задать такой вопрос решаюсь не сразу.

— Ты в порядке? — спрашиваю осторожно, когда некурящая сестра вытаскивает сигарету из моей пачки и делает долгую затяжку.

— Нет, — почти безразлично отвечает она, едва слышно шмыгая покрасневшим от мороза носом. Еще несколько минут мы просто курим и молчим, а затем, облокотившись о перила моста, Таля признается: — Я не думала, что мне будет сложно сюда вернуться. Знаешь, в прошлый раз всё было как-то быстро и непонятно, куча народу, я и соображать-то не успевала, — сестра смахивает мешающую прядь волос с лица, упрямо тряхнув головой. — А теперь никого нет, только мы. Я думала, что это ничего, но в детстве здесь было и хорошо, и страшно одновременно, я даже слов таких подобрать не могу, чтобы понятно объяснить, что чувствую, но я… мне тяжело здесь находиться, — сбивчиво тараторит она.

Только сейчас я замечаю, что нос и глаза у Тали покраснели вовсе не из-за мороза.

— Эти воспоминания — часть тебя, — неспешно проговариваю я, — от этого никуда не деться.

Подруга коротко, но уверенно кивает.

— Знаешь, когда я взрослела, уже в Москве, то часто вспоминала всякое, — она несмело тянется за новой сигаретой. — Я спрашивала у мамы, больше ведь не у кого, а она говорила, что мне это просто приснилось, а на самом деле не было. Я ведь и правда была уверена еще недавно, что просто всё выдумала. А теперь мы здесь, и всё было взаправду, но теперь стало гораздо сложнее, — Таля, опустив веки, выбрасывает окурок прямо в Неву, но сейчас у меня даже язык не поворачивается отчитать ее за такое кощунство. — Еще и Дима здесь, а я не хочу тащить груз и ностальгию детства, просто не ему это, понимаешь?

Не то, чтобы очень — сперва; потом вспоминаю, что совсем не с самого начала могла поговорить с Костей о мучавших меня кошмарах и вопросах: просто что-то внутри не давало раскрыть рот на такие темы, и у Тали, наверное, то же самое сейчас.

— Я думала, что забыла про всё и меня это не волнует, я ведь выросла, — делится сестра. — А оказалось, что во взрослой жизни становится только хуже, — она зло и даже с каким-то отчаянием сплевывает себе под ноги. — Чувствую себя маленькой, напуганной и ни на что не годной.

— Это нормально, — отвечаю ей, параллельно укутывая объятиями, как могу. — Я чувствую себя так вот уже почти год, но ничего страшного в этом нет, просто, — сглатываю невесть откуда взявшийся в говле комок, — просто надо принять и пережить. Без тебя мы бы и половины не добились из того, что сделали в последнее время.

Сестра поднимает на меня вконец заплаканные глаза.

— Правда?

— Правда, — я киваю в ответ. — Хочешь шаурму?

— Шаверму, — тут же поправляет Таля и впервые за время нашей прогулки улыбается. — Хочу, только сначала стоит привести в порядок макияж, а еще лучше — уйти подальше от Думской, а то уже вечереет.

Мы уплетаем шаверму за обе щеки, запивая ее сырным латте и синхронно предлагая открыть, как вернемся, бутылку вина. На обратном пути мы с сестрой держимся за руки, прямо как в детстве, и делимся общими воспоминаниями, которых у меня по-прежнему предательски мало.

Квартира встречает нас гробовой тишиной, нарушаемой лишь мерным тиканьем часов: парни спят без задних ног, устроившись, кто где. Нам это, пожалуй, только на руку. Таля открывает вино, а я разливаю его по бокалам со всей присущей мне неуклюжестью: ничего не разбито, но сестра еле успевает выдернуть из-под винной атаки старинную фотографию нашей прапрабабушки. На краешек всё же попадает несколько бордовых капель, но попытки их оттереть делают только хуже.

— Теперь выглядит как символ того, что ее убили, — расстроенно протягивает сестра.

— А ее убили? — уточняю у нее со смесью интереса и беспокойства.

— Если бы я знала, — Таля пожимает плечами. — Это же надо было придумать, что она была из династии Романовых, — улыбается сестра, — видимо, тяга к именитой родословной у Снегиревых передается по наследству. Дедушка вот тоже постоянно твердил про великих предков, — она прикрывает глаза, словно вспоминает что-то.

— Мария Николаевна, — читаю вслух надпись на обороте фотографии. — Тысяча девятьсот, — а дальше прочитать не могу, цифры размылись: после девятки еще можно было угадать единицу, но следующим шло пятно неясной формы.

— Мария Николаевна, — эхом повторяет Таля. — Знаешь, дедушка ведь хотел, чтобы меня так назвали, — она продолжает крутить фотокарточку в руках. — «Приду в четыре», — сказала Мария. Восемь. Де… — задумчиво, но не вдаваясь в смысл строк, декламирует сестра, но я не даю ей закончить.

— Мы целый день искали не там, — перебиваю ее с широченной улыбкой от уха до уха. — Помнишь, дядя удивлялся еще, откуда здесь портрет? Это была подсказка! — воплю так громко, что Костя сквозь сон начинает недовольно мычать.