Горят огни

— Они зацепились внизу, я пыталась вчера их сдвинуть, — Таля не обращает на мои слова ровно никакого внимания, а спустя минуту старательного кряхтения и возни торжественно поворачивается ко мне, держа первую картину широко расставленными руками, слегка пошатываясь от тяжести рамы.

— И ничего не зацепились, — она показывает мне язык. — Тащи к выходу, я достану остальные, — деловито командует сестра.

Последнюю картину мы поднимаем вместе, но я сразу выпускаю ее из рук — пальцы сами разжимаются от неожиданности — и даже не обращаю внимания, что острый угол больно ударил по ноге, а к щеке прилипла паутина. За картинами еще навалены сомнительного назначения трухлявые деревяшки, но, приглядевшись, я замечаю среди них тусклый блеск: солнце сегодня разошлось и доходит даже сюда.

Лучи уходящей зимы как будто нарочно подсвечивают для нас почерневшую от старины и сырости икону с серебряным окладом.

Парни выглядывают из кухни только тогда, когда мы с пыхтением извлекаем на свет найденное добро, просто чудом не наделав шуму: Таля принимала картины внизу и расставляла их в коридоре, а я подавала их с чердака, не без труда пропихивая особо большие через явно не предназначенную для этих целей дверцу. Дима сразу принимается помогать, прислоняя к стене последнюю картину, а Костя подбегает к лестнице и ловко ловит меня как раз в тот момент, когда у меня сводит ушибленную ногу и я падаю вниз.

— Откуда? — севшим вдруг голосом спрашивает Ник, рассматривая добытые полотна.

— Ты о чем? — лениво уточняю у него, всё еще вцепившись в Костю, не желая отпускать.

— Икона.

— А ее мы нашли за картинами, — охотно рассказывает сестра, — но еще не рассмотрели даже, наверху пыльно и неудобно. А картины надо бы развесить по местам, — со злодейскими нотками улыбается она, намекая, что конкретно мы с ней будем разве что наблюдать за процессом.

Правда, мы решаем сперва изучить икону всем вместе, найти какие-нибудь зацепки: в этом случае любые, даже самые неотложные, дела могут подождать. Беда лишь в том, что ни в умных глазах богородицы, ни в нещадно потемневшем и потрескавшемся лице ребенка нет ничего — вообще ничего, что могло бы нам помочь.

— Какой же это век, — задумчиво бормочет Костя себе под нос, крутя нашу находку и так, и эдак. — Сносить бы на экспертизу.

— А ничего, что тут дата есть? — Таля выжидающе смотрит на нас.

Костя улыбается ей примерно так же, как пятиклашкам, которые не понимают новую тему.

— На иконы не ставили никогда ни дат, ни подписей, — снисходительно поясняет он. — Так сложились традиции.

— Она на раме, вот, — сестра склоняет голову набок, чтобы вглядеться получше. — Тысяча семьсот тринадцатый, — читает она. — Получается, этой иконе ровно триста нет.

Краем глаза я вижу, как Ник открывает рот — явно чтобы вставить свое слово про тракториста — но Димас отказывается быстрее.

— Что нам дает год? — задумывается он. — И точно ли это дата, а не какой-нибудь пароль?

— Зная дедушку, эти цифры могут значить вообще что угодно, — Ник подносит икону поближе к себе, переворачивает, чтобы взглянуть на дату. Нахмурившись, проводит пальцем по шершавому, грубо обработанному дереву. — Зачем вообще понадобилось засовывать такую дорогую штуку в трухлявую деревяшку?

— Дай посмотреть, — перевесившись через стол, тяну старинную реликвию на себя, переворачиваю, чтобы увидеть со всех сторон. — Ай… Сука! — шиплю от боли, добавляю еще несколько закрученных ругательств, потому что ветхая рама, черт бы ее побрал, первоклассно оставляет занозы.

На пальце — только капелька крови, и я даже под фонариком не вижу, чтобы что-то попало под кожу. Подсвечиваю и раму, чтобы узнать, что за гадость меня поцарапала: может, это и не щепка вовсе, а какой-нибудь ржавый гвоздь или игла, которую кто-то подложил пару сотен лет назад в надежде навести на обладателя иконы порчу. А если судить фамилию Снегиревых по нам, нашим родителям и дедушке, то такой вариант вполне логичен: определенно было, за что.

Только ни игл, ни гвоздей сзади не оказывается. Рама, похоже, была для того сделана, чтобы вешать икону на стену, при этом не повредив оригинальные материалы: кажется, я читала где-то, что в старину иконы было принято ставить, а не вешать. Может, и сейчас тоже — откуда мне знать — но в этой сзади была довольно тонкая, но крепкая нить, прибитая к дереву двумя канцелярскими кнопками. Одна из них почти вылезла наружу, и, вероятно, ей-то я и укололась.

Рама в этом месте разлезлась от своих преклонных лет, и не успеваю я это осмыслить, как мне кажется, что она вот-вот развалится прямо у меня в руках. Я стараюсь покрепче перехватить там, где пошла трещина, но вдруг, нащупав пальцем подобие угла в месте, где его быть никак не может, понимаю, что это не она.

Теперь я, наоборот, пытаюсь зацепить дерево ногтем, сбивчиво прося ребят подождать минутку. Чертыхнувшись, беру с кухонного стола нож и ковыряю раму им: так получается гораздо лучше, и вскоре небольшой плоский деревянный прямоугольник отлетает в сторону, треснув всё-таки пополам, а я с победным кличем окидываю взглядом недоуменные лица.