Горят огни

На чердаке, где пылинки танцуют только им понятный причудливый вальс в осмелевших лучах, мы с Талей, стоя на коленях, извлекаем из-под снятой половицы потускневшую жестяную коробку из-под печенья. Мы с Талей — спустя почти одиннадцать лет, но всё те же, что и были тогда, сейчас как будто ненадолго переносимся в прошлое.

— Смотри, здесь даже наши рисунки есть, — шепчет сестра почти беззвучно, берет в руки сложенный вчетверо альбомный лист, попутно разворачивая его.

Картинка на отсыревавшей и высыхавшей много раз за эти годы бумаге расплылась местами, но всё еще можно было узнать и цветы в вазе, и портрет нас с Талей, держащихся за руки, и всю нашу большую семью, и принцесс в пышных платьях, и мушкетеров верхом на лошадях — кажется, мы вместили в коробку целую коллекцию.

Дальше, под рисунками, лежат самые ценные детские сокровища: брелки с жидкостью и блестками внутри, пара бегемотиков из киндер-сюрпризов, календарики с диснеевскими принцессами и вкладыши из жвачек «Барби». Фонарик с лазерной указкой перевязан двумя ленточками, голубой и красной: кажется, мы еще тогда определились с любимыми цветами.

— Синей не нашлось, — комментирует сестра, вспоминая. — Бабушка и эти-то еле разрешила забрать. — А фишки сюда попали, чтобы мы избежали смертной казни, — заговорщицки добавляет Таля, но, заметив растерянность на моем лице, объясняет: — Мы их стащили у Ника. Ох, как он орал, когда заметил их пропажу, до сих пор страшно, — тихо смеется она. — Ну мы и решили спрятать их тут от греха подальше.

За разноцветными кружочками фишек лежит небольшой овальный аппарат с кнопками и крохотным экранчиком.

— Это же, — затаив дыхание, я бережно беру предмет в руки, — тамагочи, да?

Сестра кивает.

— У тебя был фиолетовый, а мне достался желтый, — она прикрывает глаза и наверняка представляет то время. — Мой умер на третий день, я забыла его покормить, и мы похоронили его в коробке, а потом вместе растили твоего. Ой, и телефон тоже тут!

Я успеваю поперхнуться — откуда в таком возрасте у нас мог быть мобильник? — но замечаю на дне коробки маленькую игрушечную раскладушку. Розовый пластик поцарапан местами, а наклейка с улыбающейся Барби отошла с одного края, но цифры на белых мягких кнопках еще не стерлись, правда, звуков при нажатии не издают: батарейка давно села.

— Это твой, — как будто невзначай бросает Таля. — Ты решила, что раз я положила сюда тамагочи, то и ты должна отдать что-нибудь ценное. А вот пружинку мы пожалели, и она запуталась на следующий день. Когда Ник ее чинил, проклинал всё на свете, — улыбается она.

Мне нечего сказать, ведь я не помню, но невнятные чувства заставляют прижать игрушку к груди. Может, он даже работать станет, если поставить туда новые батарейки, — в любом случае, проверить стоит.

По углам завалялась еще пара закаменевших ирисок и засохший штампик с цветочком, но они годятся разве что на роль мертвого груза.

— Интересно, мы и правда думали съесть их через десять лет?

— У ирисок нет срока годности, — пожимает плечами сестра. — Еще были «шипучки», но мы их съели, пока искали надежное место для тайника. Знаешь, — она пытается разгрызть железобетонную по твердости конфету, но быстро бросает это дело, — пожалуй, вернем фишки Нику. Я бы и дальше прятала их из вредности, но здесь, — она медленно дышит, прикрыв на несколько мгновений глаза, — хочется говорить правду.

Я соглашаюсь — точнее и не скажешь. На старой даче мы становимся более собой, чем обычно, оторванные от обязательств и всех прочих дел, и погружаемся в детство, которое, пожалуй, для каждого остается самым искренним временем. Я ничего не помню почти, но всё еще чувствую, и получается хотя бы представлять, как всё было.

— Черт, — вырывается у меня на обратном пути. Я цепляюсь ногой за картину, которая досаждала мне вчера, и едва не падаю лицом в коробку с хрупкими фарфоровыми чашками — и зачем понадобилось оставлять их именно здесь? — но вовремя хватаюсь за деревянную балку и остаюсь в вертикальном положении.

От такого балета даже голова кружится, и, несколько раз чихнув из-за взвившейся пыли, я неуклюже заваливаюсь назад, слава богу, всего-то на старые советские учебники и журналы, большой кипой сложенные прямо на полу.

— Что у тебя там? — кричит Таля снизу, из коридора. Через несколько секунд ее голова просовывается в дверцу. — И где ты только находишь, обо что споткнуться, — задумчиво протягивает она, а затем и целиком залазит наверх и, подав мне руку, с силой тянет на себя.

— Спасибо, — киваю я. — Эти картины хотят моей смерти, — указав пальцем на полотна, совсем по-детски жалуюсь сестре.

— А я и не заметила, что их сняли, — мигом оживляется Таля, — всё думала, что же не так, а стены голые. Непорядок, — она качает головой, уперев руки в бока, совсем как тетя Лена. — Надо вернуть на место.

Решительность сестры вдохновляет, но для начала нужно разгрести чердачные завалы, и вряд ли у нас есть для этого время.