Горят огни

В перерыве между горячим и десертом, когда все встают из-за стола, чтобы немного размяться, можно слегка приглушить верхний свет, погружая зал в атмосферу особого семейного уюта. Даже жалко, что новогодние праздники давно закончились: как по мне, золотисто-желтые огоньки гирлянд красивые круглый год, а не только зимой, и я бы с радостью никогда не снимала их со стен и включала бы при любом случае, хоть каждый день. Может, я бы их и не выключала вовсе.

Так понравившаяся Тале картина вызывает интерес у доброй половины собравшихся. Я стараюсь даже не подходить туда, потому что сказать мне нечего, только краем уха слушаю предположения, кто мог написать этот пейзаж: художник не оставил подписи. Рассказывая семье Смольяниновых о том, что оставила дедушкин кабинет нетронутым и собираюсь сделать из него что-то вроде небольшого музея для своих, я тактично не упоминаю о сейфе внутри книжного шкафа: мы и сами-то его нашли и открыли по чистой случайности.

— Похоже на Садовое кольцо, — доносится со стороны любителей живописи.

— А что-то в этом есть, — со знанием дела подтверждает Ник и невпопад добавляет: — В детстве мы с родителями жили в трешке на Садовом, — обернувшись, я вижу, как лицо брата сменяет несколько выражений, одно за другим. — Извините, я на минутку, — дальше я не смотрю, направляюсь к столу, чтобы обновить шампанское в бокале.

Костя с Марсом, надевшим по такому случаю позаимствованный у Ника костюм, о чем-то беседуют, вызывая мое искреннее удивление: еще вчера эти двое друг друга на дух не переносили. Завидев меня, Жилинский в мгновение ока оказывается рядом.

— Как ты? — в серых глазах играют блики от ламп. — Так и не успели нормально поговорить.

Хочется прижаться к нему и зацеловать до смерти, но очевидно не здесь. Только я собираюсь ответить, как к нам подлетает взбудораженный чем-то Ник.

— В детстве мы с родителями жили в трешке на Садовом, — заговорщицким шепотом сообщает он. — Вы понимаете? — спрашивает с нажимом.

— Нет, — честно мотаю головой и, поддавшись предчувствию, залпом осушаю свой бокал.

— Тайник, — произносит брат одними губами. — Он должен быть там.

* * *

Утром восьмого марта мы впятером, как уже привыкли, загружаемся в машину и едем к маме Ника, в ту самую квартиру на Садовом кольце. В далеком детстве Ник жил там с родителями, потом, после развода, квартира осталась его матери. Я удивлена, как дядя так запросто отдал бывшей жене столь ценную жилплощадь, но потом вспоминаю: как раз тогда и начинали строить большой семейный особняк, и дядя, видно, посчитал, что квартира в центре столицы уже не так важна.

— Обязательно было выезжать так рано? — зевает Костя. — Если за столько лет тайник никто не обнаружил, то он спокойно прожил бы нетронутым еще пару часов.

— Мы ведь даже не уверены, что картина является подсказкой, — подхватываю я. — Может, там ничего нет.

Может, дедушка просто засунул эту картину на чердак вместе с остальным ненужным хламом, а мы понастроили теорий, как будто обнаружили масонский заговор. Но неясное предчувствие внутри услужливо напоминает, что дедушка никогда и ничего не делал просто так, и пока что каждое его действие в прошлом влияет на наше настоящее здесь и сейчас.

— А я нашла, смотрите: «Меня Москва душила в объятьях кольцом своих бесконечных Садовых», — вскрикивает Таля. — Только это даже не подчеркнуто, — растерянно добавляет она.

В нетерпении я забираю книжку из рук сестры и читаю только помеченные карандашом строки.

— Квартирном; а я обучался азбуке с вывесок; рубликов за сто, — приходится то и дело перелистывать страницы, потому что в этот раз нам досталась целая поэма с многообещающим названием «Люблю». — Тащусь сердечным придатком; и несу мою ношу, — параллельно я уже пытаюсь сопоставить в уме единое целое, но ничего не выходит. — Невозможно, — в этот раз подчеркнута не строка из текста, а подзаголовок. — А если не шкаф, — завершаю упавшим голосом. Дальше ничего нет.

— Бессмыслица какая-то, — ворчит Дима с переднего пассажирского.

Костя тем временем заглядывает в сборник через мое плечо и выписывает все подчеркнутое на бумажку. После отсеивания лишнего должно стать гораздо проще и понятнее, вот только этого не происходит. Исписанный листок переходит к Тале, затем — вперед, к Нику — он за рулем — и Димасу, который повторно зачитывает получившийся текст вслух.

— О таком восьмом марта можно было только мечтать, — процент сарказма в интонациях сестры невозможно определить, но вчерашний день точно был знаком, что пора пересмотреть свое отношение к каким бы то ни было сюрпризам в пользу детального планирования.

— Картина, — выдыхает Димас.

— О чем ты?

— Здесь написано «картина», — повторяет он. — Из первых букв этих строк получается слово, — передает мне уже чуть помятую бумагу.