Горький-политик

“Современность”[180] – есть эпоха, отмеченная множеством противоречий: рожденная под знаком научного прогресса, экономического процветания, прославления личных свобод, демократических завоеваний и разума, эта эпоха часто скатывалась к формам чистого иррационализма. С одной стороны, торжество промышленной революции, через развитие науки и технологии дающее сильный толчок к утверждению секулярного мышления; с другой стороны, возникновение таких форм секулярной религии, которые в своих основополагающих структурах воспроизводят подчас древнейшие ритуалы и мифы. Все новое время развивается вокруг этого парадокса, который держит человека и общество в колеблющемся напряжении между противоположно заряженными полюсами.

Травматический разрыв со старым миром, произведенный французской революцией, дал начало эпохальному изменению, но отнюдь не привел к триумфу разума, как то предрекали философы. «Вера» в революцию, начавшуюся в 1789 году, представляла собой во всей полноте феномен метаморфозы священного: старых богов сменили новыми, окружив их мифами и ритуалами, лишь наружно отличавшимися от тех, что совершались в прежних церквах.

Вдохновляясь идеями Руссо, революционеры сделали объектом поклонения новую, секулярную Троицу – Свободу, Равенство и Братство – и фактически перенесли сакральность монархии на республику[181].

Начиная с 1792 года наблюдалось в подлинном смысле перенесение верований и моделей поведения из сферы религиозной в сферу светскую: церкви превращались в храмы, посвященные Богине разума, а в 1794 году декретом, принятым по инициативе Робеспьера, был введен культ Высшего Существа, вместе с новыми светскими торжествами, которые должны были заменить церковные; 1789 год стал Первым годом новой эры, а все предшествующие века канули в «доисторическую» эпоху. Таким образом, стала развиваться, значительной частью спонтанно, своеобразная форма культурного синкретизма, совмещавшая рационалистические идеалы Просвещения, вольтерьянский деизм и, прежде всего, идеи Руссо, в формировании нового типа религии – религии без трансцендентного.

Французская революция, – пишет Токвиль, – проделала в отношении этого света то, что революции религиозные делают во взглядах на иной мир; она стала рассматривать гражданина абстрактно, вне связи с каким-либо отдельным обществом; так же, как религии имеют в виду человека вообще, независимо от страны и времени […] И поскольку казалось, что она более стремится к перерождению человечества, нежели к преобразованию Франции, она произвела столь страстное увлечение, которого до сих пор не могли вызвать даже самые неистовые политические революции. Она вдохновила прозелитизм, она вызвала пропаганду, она до такой степени приняла этот дух революции религиозной, что ужаснула современников; или, лучше сказать, сама стала чем-то вроде новой религии; религии несовершенной, конечно, религии без Бога, без культа и без идеи иной жизни, но которая при этом, подобно исламу, наводнила мир своими воинами, своими апостолами, своими мучениками[182].

В своих оценках Алексис де Токвиль, идя гораздо дальше простого описания отдельного исторического момента, выделяет характерные черты долговременной тенденции развития: начиная с английской революции (1642–1651) все политические движения, осуществившие планы свержения установленного порядка, гнались за мечтой о совершенном обществе, основанном на братстве и равенстве. Разрушить Зло и построить мир, в котором обездоленные обрели бы справедливость – это означало заново провозгласить древнюю весть первоначального христианства, (идея) осуществления которой звала массы к активному участию и распространялась, пересекая границы государств.