Горький-политик

Эрих Фёгелин, исследовавший константы развития революционных движений, рассуждая подобно Элиаде, считает, что они складывались из двух элементов – метастатического и гностического. Под термином «метастатическое» немецкий философ подразумевает «ожидание как изменение в природе людей, в структуре общества и истории; не в инобытии, но именно в этом мире»[197]. Этот элемент, совместно с апокалиптической и гностической составляющими, свойственными сектантским движениям, приводит к движениям революционным: «Наличием этой взрывной смеси революции современности отличаются как от старых революций классических времен, так и от всех старинных сектантских революций, вызванных движениями гностического или апокалиптического типа, потому что ни одна из тех, старинных революций не предлагала изменить что-либо в структуре мира посредством действия человека»[198]. Только немногие избранные обладали познанием, необходимым для того, чтобы обратить в дело план, ведущий к пришествию царства свободы. Знание рецептов спасение – есть гностический элемент. Фёгелин выделяет в изменении экономических структур общества одну из причин, способствующих возникновению революций: «Когда имеет место экономический прогресс в узком смысле слова, то есть, когда развиваются новые производительные отрасли хозяйства, или когда изменяется хозяйственная структура общества, тогда выходят на свет многочисленные факторы неравномерности»[199]. Конечно, такое изменение было одним из элементов, порождавших революции с XVII по XX век, но им одним не объяснить их глубоких причин. Согласно анализу Фёгелина, потрясения Нового времени происходят под знаком идеи, что посредством насилия может быть изменена природа людей, и именно это обстоятельство отличает их от древних. Этот аспект появляется впервые в XV веке, когда одна из апокалиптических сект замышляла предпринять войну ради того, чтобы осуществить на земле царство совершенства. Пуритане, по Фёгелину, использовали в качестве оправдательного документа для своей революции «Апокалипсис Иоанна Богослова»; однако не ангел с небес сошел «сокрушить врага и водворить царство совершенства», но человек из плоти и костей, Кромвель. «С аналогичным вариантом мы встречаемся у Маркса: вместо нормальных изменений на прагматическом уровне на сцену выходит земной ангел (в этом случае – пролетариат), способный осуществить царство совершенства»[200].

Норман Кон в своем сравнительно-историческом исследовании «The pursuit of Millennium», воссоздавая эволюцию революционного мессианизма с XI по XVI век, с целью наметить точки соприкосновения между этим мессианизмом и тоталитарными режимами современности, утверждает, что последние вдохновлялись архаическими фантазиями хилиастического типа. Темы схождения на землю небесного града, избранного народа, нацеленного на последнюю битву, из которой мир выйдет полностью преображенным, зло будет сокрушено и исчезнут конфликты, обнаруживаются, по мнению историка, как в нацизме, так и в сталинизме. Кон приходит к заключению, что историю мессианизма с конца XI по первую половину XVI века можно рассматривать как пролог широкого революционного подъема XX века[201], и что, следовательно, обе тоталитарные идеологии XX века многим обязаны древнему доктринальному корпусу, который содержала традиция народного апокалиптизма.

Впрочем, еще сам Энгельс ссылался на революционный мессианизм Томаса Мюнцера, вокруг которого развился затем целый культ, усиленный публикацией разных посвященных ему книг. Отмечая, что миф о Мюнцере распространялся также среди нацистов, Кон утверждает, что как нацизм, так и большевизм вдохновлялись фантазиями революционно-хилиастического типа, но в отличие от традиционных мессианских учений, новое социальное мессианство объявляло себя научным. Именно это обстоятельство затемняло тот факт, что коммунистическая идеология многое заимствовала из архаической эсхатологии, хоть в конце истории и подставляла на место Божьей воли так называемую «научность» марксизма.