Горький-политик

Можно проследить, как партия «ухаживала» за М. Горьким, как преодолевала его «упрямство». 28 мая 1928 г. он приехал в Москву. Это еще не окончательное возвращение. Он хочет лично убедиться, какое положение, какой почет, какую свободу власть готова ему предоставить. Уезжает обратно в Сорренто, в 1929 г. совершает вторую ознакомительную поездку в СССР. Надо полагать, поездки в СССР убедили М. Горького в том, что сталинская стабилизация покончила с революционной анархией и что новая бюрократия всерьез взялась за подъем культурного уровня широких масс.

М. Горький решил, что в этом процессе он по праву может претендовать на центральную роль. Он не считал свое возвращение унизительным. Не посыпал голову пеплом и не собирался, как Алексей Толстой, слагать гимны во славу нового русского царя, но надеялся снова занять важное место, положение, которое позволит ему воплотить свой идеал революции и, возможно, стать посредником между Сталиным и другими представителями партии.

В 1928 г. в газете «Правда» появилась его статья, где он высоко оценивал работу партии по выводу страны из состояния отсталости. «То, что сделано за это время в Москве вами, товарищи, – это удивительно. Денег нет, люди тоже не совсем всегда занимались столь крупным делом и, тем не менее, делают. Я мог бы, конечно, очень много рассказывать о том, что я знаю, но вы, вероятно, знаете это лучше меня, знаете лучше обо всех тех достижениях, которые имеются за это время во всех областях и в области мне наиболее близкой – в области искусства. Создать за десять лет такую литературу, которая имеется сейчас, – этого никогда не было, и каждый год выдвигает всё новых и новых людей во всех областях»[479]. А несколько дней спустя в статье об индустриализации, опубликованной одновременно в газетах «Правда» и «Известия», он скажет: «У советской власти нет других интересов, кроме интересов трудового народа. Это – единственная в мире действительно народная власть, и она действительно стремится создать для трудящихся более легкие условия жизни, создать справедливое, социалистическое государство. Что трудовой народ наш понимает цель своей власти, об этом говорит тот факт, что народ охотно отдает свои сбережения на развитие государственного хозяйства. Всякий, кто участвует в займе, участвует в деле укрепления свободы, завоеванной народом ценою своей крови»[480].

Когда начались первые процессы против инженеров-вредителей («Саботажников»), Горький получал из России не только письма, но и стенографические отчеты, в которых приводились признания обвиняемых в антисоветском заговоре. Оказавшись погруженным в атмосферу ненависти к так называемым «врагам народа», и, возможно, под влиянием того, что видел вокруг себя в фашистской Италии, Горький убедил себя в правоте Сталина и виновности обвиненных. В 1930 г. он писал Р. Роллану: «Я крайне поражен тем, что Вы тоже верите в возможность «выдуманных или вынужденных пытками» признаний организаторов голода. Нельзя допустить, чтобы они чистосердечно покаялись, – пишете Вы, художник, психолог, человек, обремененный печальнейшим из всех знаний, – знанием людей. Почему же нельзя? Эти подлые люди каялись, рассчитывая, что чистосердечное сознание в преступлении сохранит им жизнь. Им было известно, что по делу Пальчинского, Фон-Мекка и Величко казнены только эти трое организаторов вредительства, а остальные, несколько десятков активных вредителей, высланы на работы по их специальности в различные места Союза Советов. «Чистосердечность» показаний вредителей объясняется еще и тем, что они, спасая свою шкуру, вообще не щадят друг друга, ведь это люди, действующие механически, по силе инстинкта «касты», в чем они сами признаются. Я имею право утверждать это, ибо я читал подлинные их показания»[481].

Убежденность Горького была глубочайшей и не оставляла места сомнениям.

Было бы явным упрощением видеть в сталинском отношении к Горькому только хитроумные маневры безжалостного диктатора, который стремится победить последние сомнения того, кто в свое время выступил защитником свободы мысли, преследуемой большевистской тиранией. Но нельзя также утверждать, как это делают многие исследователи, что писатель стал вдохновителем политики Сталина[482].