Горький шоколад

Едва зашла домой, схватила Муську, прижала к себе, поцеловала в холодный мокрый носик и тут же разрыдалась. Уткнувшись в ее теплый мягкий бок, сползла на пол.

– Что случилось, Нин?

Рядом стоял Миша, изумленный и напуганный.

– Потом расскажу-у-у-у…

– Отдай киску…

– Нет!

– Дай… – он потянул к себе, и Муська провисла, точно безучастная ко всему тряпочка. – Киску промочила, хоть отжимай. Может, ведро принести?

– Зачем?

– Еще потоп устроишь…

А разве весь город и мир еще не погрузился на дно океана? Разве облака, проплывающие над головой – не есть далекие голубые острова, до которых нам не доплыть, не добраться?

– Мяу, – выдохнула кошка.

– Какой потоп! – рассердилась я, слезы сразу исчезли, точно пересохли, и Муська оказалась в руках брата. Подняв ее над головой, он торжественно пронес в комнату и даже пропел что-то вроде «тили-тили, трали-вали». То, что я не встретила должного сочувствия, меня озадачило.

Бабушка тем временем на кухне слушала Шопена и мыла посуду. Яркий свет пробивался сквозь задернутую штору, все было не только обычно, но даже веселее, чем обычно. А когда я увидела на столе клубничный пирог, то и совсем забыла, что нужно вздыхать и печалиться. Едва я отрезала сливочно-розовый кусочек и виртуозно погрузила его на блюдце, та неясная женщина обратилась в прозрачную накипь, что остается на стенке чайника после заварки, и вскоре бесшумно и послушно стекла вниз по водосточной трубе.

– Э, ты что творишь? – возмутился Миша, – между прочим, это на вечер! Ты забыла, что у нас гости?

– М-м-губг-гумг – только и смогла ответить я.

До вечера еще оставалось несколько часов, которые я провела очень плодотворно: рыдала, слушала Сплина, пила чай, перебирала книги, целовала Муську и молилась. Как правильно молиться – я не знала. Вкладывать в слова всю свою боль и отчаяние, всю страсть, от смиренной просьбы переходить к мольбе – или, напротив, не выказывать желания, искать отстранения и спокойных чувств? Что вернее? Я просила у всех святых, чтобы Марк поправился, его рука чудом (ведь все возможно! и горы передвигаются!) зажила, и он смог бы играть дальше. Жить. Пусть и без меня. Даже лучше, если без меня. Точно. Пусть я умру, а он и та мерзкая женщина останутся.

Временами я испытывала стыд и тогда умолкала. Моей молитвой становилось молчание и слезы. Не заметила, как пролетело три часа. Резкий звонок в дверь, точно выстрел, разодрал тишину.

Я не нарядилась и не накрасилась. Мои волосы были распущены, а под глазами красные круги. Теперь ничего не волновало. Даже напротив. То, что я не нравилась сама себе, каким-то загадочным образом утешало. Не менее, чем клубничный торт и «Революционный этюд» Шопена. Мне не хотелось никого отвоевывать. Ведь человек свободен, и если Марк выбрал ту женщину (а они не просто дружили), то это навсегда. Внутренний голос ласково шептал мне, что это неправда. На что я твердила: «На себя посмотри, мымра». Что и говорить! Мне нравилось ощущать себя некрасивой…

Хотелось, чтобы дворец мечты, воздвигнутый мной с таким восторженным скудоумием, рассыпался в один миг, чтобы падение его было не менее впечатляющим, чем это глупое и самоуверенное строительство. «Пусть Марк поправится, Господи, а я умру» – упрямо повторила еще раз и, вздохнув, выбралась из комнаты.

Ботинки. В прихожей стояли его ботиночки, а в большой комнате горел свет. Я проскользнула в ванную, вымыла холодной водой лицо, потянулась за махровым полотенцем. Во многих современных книжках женщины, перед тем как встретить своего любимого, принимают душ. Никогда не могла понять всей этой глупости. Ради чего так стремиться к запретному, сразу нырять в постель – когда есть и много других удовольствий. Например, сидеть рядышком на диване и слушать музыку. Спать и видеть одинаковые сны тоже, конечно, трогательно, не спорю. Но бегать на перегонки, закидывая мяч в кольцо, не менее интересно. А еще можно разговаривать и гулять под дождем…

Глава 18. Трудный мир. Миша.

Тяжело на свете жить парню, у которого есть папа, мама и две капризные сестры. Они суетятся, налаживают быт, пьют вино только по праздникам, читают правильные книги, слушают классическую музыку, Шопена или Бетховена. Они такие славные и добрые, что иногда хочется завыть от тоски. Но вместо этого он плывет по течению, тоже наводит порядок и, если попросят, может сварить сладкую манную кашу для Полечки. Он почти отличник, вежливо разговаривает со старшими, покупает леденцы сестренкам и даже пытается быть рыцарем. Первый спускается из автобуса. Легонько сжимая ладонь, помогает Нине спрыгнуть. Он никогда не читает чужие дневники и с презрением относится к женским слезам.