Горький шоколад

Ты, может быть, скажешь, что это не мое дело… Согласен, предвижу такие упреки. И все-таки повторю. Остановись! Не должно тебе иметь законную девушку Марка. Пусть все вернется на круги своя! Ты же сам правильно и хорошо рассуждал о любви. Подумай о бедной Светлане. Пишу тебе только потому, что верю в твое мужество и душевную красоту. Верю, что ты сможешь преодолеть этот соблазн. И прости меня за резкость. Не сердись…»

Миша отправил письмо по электронной почте, а рано утром получил короткий категоричный ответ: «Сердцу не прикажешь».

Так об этот булыжник, простой и жизненный, разбилось все его красноречие. Оранжевое солнце садилось за дома. Если в загробном мире продолжается жизнь, то и там, в тусклом рассвете вечного сумрака, смешное сердце будет тосковать и грустить. Только не о том, что доступно и рядом, а о чем-то далеком и невозможном, о призрачной женщине с молочно-белым лицом и бархатными, словно ночной камыш, глазами. Так уж человек устроен, ничего не поделаешь…

Возможно, было бы лучше и не писать. Не мечите бисер, как говорится. Однако, с другой стороны, если все промолчат – не будет ли это лицемерием? Делать вид, что никто ничего не знает, когда сама Света по совету местной гадалки обратилась к нему за помощью.

Теперь можно не общаться, стереть из телефона номер, забыть это глупое назидательное письмо. Но что-то тянет, вновь и вновь в эту квартиру. Быть может, потому что туда ушла Нина, и никто не знает, чем все закончится…

Глава 21. Тень на стене. Марк

В комнате раздался смех, и послышалась музыка, хрустальные звуки старинного вальса опадали белыми хлопьями, что сразу таяли в твоих ладонях, протянутых к небу. Вечная, прохладная зыбкость между нами. Даже лицо твое вижу нечетко, будто весь мир стал отражением (и не более того!), сосредоточенным в одной капле оттаявшего звука. Ты чего-то ждешь с улыбкой, опустив глаза, а вальс все бежит по нашим общим венам нескончаемым потоком.

Я беру тебя за руку, и мы идем в комнату, вкусить салат «Якутское солнце» и поздравить хорошего человека, друга, такого же общего, как этот вальс и синее небо за окном.

– Я подарю Толе книгу, – говорит Нина, – переводной роман, военную прозу…

– А почему?

– Ты что, не знаешь…

Конечно, знаю, милая, конечно. Есть ощущение заевшей пластинки, она все крутится, «квак-квак», а с места не сдвигается. Вот такая она, современная жизнь. Слова. Мой дед смотрит из глубины окопа, ходит, раздвигая плечом, потоки весеннего дождя, выступает росой на траве, но мы не видим. Его глаза блестят, как за секунду до взрыва, лицо в крови. Вот о чем твоя книга…

– Через несколько дней будет Девятое мая. Ведь в тему!

Она никогда этого не сделает, но я представляю, что в этот момент Нина откладывает книгу и целует меня в губы, совсем не чувственно, нет, просто касается, точно секундная стрелка часов выпуклости циферблата, и тут же легко, без всякого принуждения, скользит дальше, однако, этого достаточно; мы разворачиваемся и бежим на улицу, вниз по ступеням. Эта квартира с бесконечным пиром и звоном посуды, остается далеко-далеко, за тридевять земель. А мы переступаем из жизни в рассказ любезного, доброго Миши, садимся перед прудом с белыми лебедями, ну а потом…

Тают в небе облака, мы открываем дверь. Вальс еще звучит, и душное пространство, накатывая тяжелой волной, мягко ударяет в лицо, словно мы приподняли заслонку печи. Так много у Толи друзей! Полгорода, наверное, собралось. Разве что на люстре не висят. Хотя, как сказать… Между плафонами, лепестками стеклянного тюльпана, папа Толи приделал узкие дощечки, на которых уместились тарелки с кусочками шоколадного торта. Знаменитый салат в огромном пластмассовом тазу стоит на чей-то голове, и это выглядит вполне естественно: словно восточный кувшин. В дальнем углу, перед мисками, доверху наполненными костями, лежат серые собаки, приглашенные на праздник прямо с улицы. Света только лапы им протерла, чтобы не наследили, а самым чумазым выдала носки. Они толи спят, толи слушают – кто разберет!

И в этом общем блаженстве, чудесном единстве зверей и людей, песен, дымящейся еды и горячего чая, происходит незаметное движение, сужение толпы. Каждый старается стать хоть немного тоньше и выше. Нас никто не замечает, даже Толя.

Его лицо, необыкновенно одухотворенное, обращено к письменному столу, в центре которого, среди блюд и чашек, позванивая браслетами, танцует Катя. Взмахнет рукой – горизонты смещаются, чуть присядет, выкидывая ножку в белом сапоге – кажется, метель начинается, что и слепит тебя и зовет. Сверкнет каблук, мелькнет улыбка. Волосы пенятся и волшебный звон ее тонких бедер подобен самому изысканному инструменту; хочется целовать и любить, пропасть в мягкой бездне чужого тела. Но оно ускользает от тебя вечным танцем…

Я сморгнул и только крепче сжал ладошку Нины. Мы протолкнулись к моей любимой коробке, но оказалось, что на ней уже кто-то устроился. Присмотревшись, я понял, что это Рафат.

– Зачем мы здесь? – словно читая мои мысли, произнесла Нина, – ведь сегодня воскресенье, можно было бы…