Горький шоколад

Так и тянуло ответить «это с Максиком ты всегда успеешь», но сердиться не хотелось, бездарный очкарик с курса Лизы вызывал лишь жалость. Высокий и тщедушный, одежда на нем висела слишком свободно, как на шесте, обращаясь в бесформенную накидку привидения. Да еще огромные очки на пол лица и жидкая козлиная бородка серого оттенка. Он постоянно слушал в наушниках тяжелый рок, тайно писал садистские стихи и ждал конца света. С этим вырождением Лиза время от времени общалась, и это было по-настоящему отвратительно. Рома мог бы движением одного пальца его прикончить. Только повода пока не находилось. Максик вел себя очень скромно, в компаниях был услужлив и молчалив. Иногда скорбным, будто придавленным, голосом жаловался на несовершенство окружающего мира, мизерную стипендию, которой хватало лишь на корм коту, тесноту в вагонах метро и слишком теплую для зимы погоду. Об такого нытика руки не очень-то хочется пачкать. Ему шел уже тридцатый год, и он все еще жил со своей мамой, на полном ее содержании. Как утверждала Лиза, на курсе с ним никто не дружил. Только посмеивались над его костюмом и обсуждали, когда же он купит себе новые ботинки. Максик казался одиноким, никому ненужным, оэтому она и села с ним за один стол. Рома пытался объяснить, что жалость – плохой фундамент не только для любви, но и для дружбы. Но она не поняла. Либо не захотела понять.

Как бы то ни было, приходилось мириться с существованием Максика, что было не только грустно, но и смешно, и абсурдно. Рома был уверен, что рано или поздно этот хмырь обязательно совершит какую-либо гадость. Например, напишет маркером очередное мерзкое стихотворение на стене Лизиного подъезда, или заявится на праздник с сумкой, полной дохлых крыс. От такого можно ждать все, что угодно!

– Пожалуйста, давай не будем сейчас, – попросила Лиза, – ты хочешь, чтобы я жила в четырех стенах и ни с кем не общалась?

– Разве нам скучно вдвоем?

– Да, нет.

Отключив телефон, Лиза некоторое время лежала в кровати с книгой Маркеса. Сегодня никуда можно не торопиться, три выходных подряд, ближайшая работа лишь после праздников. Утренний свет разливается по комнате, окутывая каждый предмет серебристым мерцанием.

Вчера ночью она каталась на коньках в парке Горького, не смотря на теплую погоду, искусственный лед все еще держался. Из динамиков рвалась скучная музыка, певица стенала о потерянном рае, ее голос осыпался искрами чужих планет, что исчезают под утро. В тусклом небе остаются лишь грязные разводы, и солнце, разорвав пелену туч, медленно рождается в мир живых. Больно и тяжело. На месте разрыва всегда выступает кровь. Край неба окрашивается в розовый, и вот уже первый прохожий спешит на работу…

Лиза легко кружилась по льду, чувствовала, как тело становится все более невесомым и послушным, выходит в иное измерение; как глубоко внутри, под сердцем, скапливается жар и, прорываясь огнем, будто втягивает в стремительный водоворот, заставляя двигаться все быстрее и быстрее. Уф, жарко. Она затормозила, сдернула шапку и прижала ее к лицу. Прохлада дождевых капель… Оказывается, давно крапает тихий дождь и на месте катка уже образовалось светло-голубое озеро. Никого больше нет, только золотые слитки фонарей неподвижно застыли в темном воздухе. Лиза подпрыгнула и, вытянув носок, сделала еще несколько поворотов. Да, лед стал мягким, коньки проваливались и не скользили.

Пройдет лет пять. Может быть, десять или сорок, что не так уж и важно, поскольку все наше прошлое, каким бы протяженным оно не было – укладывается в одну единственную минуту, не больше. И жизнь, вновь обернувшись зерном, упадет в землю. Ветер исполнит свою победную песню, и расцветут незабудки в лесу.