Город на Стиксе

Он имел в виду ваш развод?

Нет, не только развод. Понимаете. Георгий был зажатым романтичным мальчиком, когда мы познако­мились. Я старше Гоши на два года и уже училась на вто­ром курсе, когда он только поступил на наше отделение хореографии. Но даже тогда, при всей своей закомплек­сованности, он был таким своеобразным, ярким, — на­туральным, что ли, — что не отличить его было нельзя. На первом же факультетском вечере он подошел ко мне, взял за руку и больше не отпускал. Сначала это было про­сто любопытно, как любопытен всякий сгусток энергии, фонтанирующий идеями и обладающий гигантской силой притяжения. А потом я влюбилась. И больше уже не пом­ню себя в одиночестве: мы жили вместе, спали вместе, ели вместе, вместе учились. У него обнаружились такие пробе­лы в программе средней школы! Так что по всем общеоб­разовательным предметам я училась вместо него. Вместе бежали в танцкласс, из которого готовы были не выходить сутками. Все ночи напролет мы то смеялись, то спорили, и однажды он сказал: «Когда я ехал в Город, у меня было две мечты: встретить любовь и выбрать судьбу. И как же все быстро случилось!» Тогда родился его «Импульс», мы станцевали «Звезду и смерть Хоакина Мурьеты», стали знаменитыми в студенческих кругах, и в Городе тоже. Бы­ло полное ощущение собственной силы, ощущение буду­щего. Он еще учился, а мечтал о собственном театре! И вот тогда, в одну из наших бессонных ночей, мы пообещали: создать Театр Георгия Крутилова и никогда не предавать друг друга. Что бы ни случилось.

Она вздохнула, спросила стакан минералки и отрешен­но замолчала.

Он сильно изменился с той поры?

Очень сильно. С каждым годом я чувствовала, что он не то чтобы отходит от меня, а что ему требуется гораз­до больше его личного, собственного пространства. А тут родился Женька, и мне просто нечеловеческими усилиями удавалось оставаться на сцене. Ребенок болел, бабушек ря­дом не было, так и вырос за кулисами на руках у ребят.

Сколько вы были вместе?

Десять. Десять лет. А потом. Я недавно перечи­тывала «Курсив мой» Нины Берберовой — в том месте, где о разрыве с Ходасевичем, и была потрясена аналогич­ной нашей с Гошей ситуацией. Только я была на месте Ходасевича, а Георгий — на месте Берберовой. Не берусь повторить точь-в-точь, но где-то примерно так. Что- то медленно, едва заметно, начало изнашиваться, скво­зить — сначала во мне, вокруг меня, между ним и мною. То, что было согласием, начало оборачиваться привычкой соглашаться, нежеланием спорить. То, что служило уте­шением, облегчением, постепенно стало безразличным, механическим. Я портилась сама и портила все вокруг се­бя. Начала опасаться, что испорчу наше с ним общее, а об­щего уже не было. Именно, общего не было. А для того, чтобы Гоша мог двигаться дальше, ему просто необходи­мо было личное пространство. Одиночество, свобода. По­нятно я говорю?

Более чем, — кивнула я, поражаясь образованности Стрельцовой и тому факту, что танцовщица вообще мо­жет быть образованной.

Немотивированные ссоры, неадекватные поступ­ки, невразумительные объяснения. В общем, мы решили на время разъехаться, и буквально через неделю я почув­ствовала, нет — увидела, что у него снова выросли крылья. Это поставило точку в наших отношениях.

А вы?

А я умирала. Не знала, как жить. Хотела уйти из те­атра и склеить себя по частям, склеить заново — он силой удержал меня от этого. Ради меня, разумеется. Танцевать я могла только в его труппе, а танцевать оставалось чуть- чуть, года три.

То есть, значит, не бросил же, не предал?

Я не знаю. Не знаю. Не хотел предавать, это точно.

Стрельцова опять достала сигарету и, не зажигая, игра­ла ею, переворачивая и постукивая о стол то одним кон­цом, то другим:

Человеку ведь далеко не всегда дано принимать ре­шения, даже относительно собственной судьбы. Прини­мает решения жизнь, и то, что ему потребовалась свобода от меня, было условием этой жизни. Он ушел не к кому- то, а к себе. Но если бы он ушел к кому-то, мне было бы, возможно, легче. С момента нашей первой встречи он проделал такой путь, что невозможно сравнивать «того» и «этого» Крутилова. Удивительно, что он вообще загово­рил на эту тему.

Почему же вы все-таки ушли из театра?

Как ни странно, по той же причине. Я долго танце­вала, долго была педагогом, нужным винтиком дорогого для меня детища. Которое на самом деле не было моим. Захотелось вернуться к себе, и, значит, тоже потребовалось одиночество.

А я считала, из-за Маринович.

Ну, Маринович — внешняя причина.

Это правда, что она была вторым человеком в театре?