Город на Стиксе

Я вышла в пустой редакционный коридор, который так удачно заканчивается-нависает над Егошихинским ло­гом, и попыталась нащупать линию горизонта. Июльское солнце уплывало за Каму, розово-рыжие тучи стремились к воде, и, как всегда в это время, Город примерял одну из самых безобидных своих масок: драпировался зеленью и красками, манил вечерними огнями, обещал забавы. Линия горизонта совпадала с железнодорожным мостом через Каму, где в слабой матовой дымке начинался Город- off, а там — дорога на запад, «в Москву! в Москву!», неиз­менный рефрен жизни, мимоходом уловленный и сфор­мулированный тем самым доктором в той самой пьесе. Но, в отличие от тех самых сестер, мне известно: в дей­ствительности ни моста, ни пути, ни даже Москвы — нет.

Есть странный, многослойный, асимметричный и за­крытый Город — ворота в Азию, но еще больше — в соб­ственную реальность, где все размыто и неясно, где не дей­ствуют, где всё время меняются правила, и непонятно, где игра, где жизнь, где одни миражи и обманы и нужно быть настороже. Все время. Эта привычка — вслушиваться, вглядываться — ощущать Город у меня возникла давно, в первый год здешней жизни.

Точно так же он всматривается в меня и, словно в на­смешку, меняет свои маски. Многие мне известны. И имен­но эта бутафорская пасторальность лежащей у моих ног картинки тревожит и настораживает, я ловлю, угадываю невнятную нотку саднящего предчувствия, разлитую в этом расслабленном времени-месте.

Жанна права: нужно было бежать. Бежать, подобравши юбки и в тот же день, бежать из этого убежища ссыльных и ссыльно-каторжных, пока он не увлек, не заставил играть в свои игры. Поздно. Он, этот город, со своими странно­стями: одних выталкивает, гонит, других засасывает, как трясина. В отличие от мегастолиц он нуждается в людях; я чувствую: меня не отпускают, не пускают. И я завидую Герцену, который изначально знал свой срок.

Срок моей ссылки мне неизвестен, и я занимаю себя, как могу: пишу статьи о том, что происходит и не происходит. Не происходит ничего, но действительность, вычлененная таким образом из контекста и переведенная в литературно- эстетическую категорию, как известно, меняет свою природу.

И сейчас она мне не нравится. Необъяснимое и не­оправданное ощущение чего-то ужасного, а главное — не­отвратимого, пронизывает и уродует городской ландшафт. И жуткая какая тишина, так не бывает. Еще ничего не слу­чилось, не началось, но все уже произошло, все решено, и нездешний, жутковатый план предстоящих событий яв­ственно проступил сквозь реальный.

Только что это? Что?

Быстро перебрав в уме события-фразы-звонки ближай­ших дней и не обнаружив в них ничего предостерегающе тревожного, я повернулась, чтобы уйти, но вдруг останови­лась, скованная резким страхом. Привычно-стандартный коридор редакции, по которому всегда снуют люди, сейчас был гол и гулок — исчезли все, а я и не заметила. Казалось, его пространство было расчерчено сотней невидимых нитей, в которых легко запутаться. Метров семь-шесть отделяли ме­ня от своего кабинета, но я была не в силах сделать шаг. При­мерно так же в детстве я боялась темноты, и было сущим наказанием идти через всю комнату, чтобы выключить свет, а затем нестись до кровати, в ужасе ожидая, что кто-то не­пременно схватит и утащит. Темноты я давно не страшусь, но сейчас все мое существо запрещало мне это движение.

Вдохнув поглубже и зачем-то сосчитав до десяти, я все же шагнула к дверям и вздрогнула от внезапного шума и крика:

— Стоять, не двигаться! За спину руки!

Двое парней в камуфляже, в которых я без труда опоз­нала охранников Дома печати, выскочили из недр черной лестницы и в один прыжок оказались передо мной:

Лиза?! Тьфу ты, чесслово! Что вы здесь делаете, Лиза?

Работаю. А вы?

И мы. Какой-то идиот, уходя, поставил ваш этаж на сигнализацию, она на вас и сыграла. Хорошо, что не взяли собаку. Давайте, собирайтесь, мы проводим.

Не заставляя себя долго уговаривать, я побросала в сум­ку диктофон и ручки. Выскочив в духоту вечера под над­зором двух крепких охранников и оказавшись на твердом асфальте, я успокоилась и изумилась: снизу картина мира была совершенно иной — простой и внятной, без ядови­тых флюидов тревоги и всяких там предчувствий.

Я не верила ей ни секунды.

2

Ну, а утром раздался звонок, и так как часы показывали неприличные для моего круга девять ноль-ноль, а в труб­ке прорезался голос Олега Дуняшина из «Вечерки», с кото­рым мы, приятельствуя, все же конкурировали, а значит, никогда не обменивались срочными новостями, я поняла: что-то случилось.

Это правда? — спросил, заикаясь, Дуняшин.

Правда — что?

Что Крутилов убит?

Ты что, сегодня же закрытие сезона. — начала было я и проснулась окончательно. — Когда? Кто сказал?

Вчера, в восемь вечера в собственной спальне. Но ин­формация не проверена.

Через час я входила в репетиционные помещения «Ба­лета Георгия Крутилова», и по тому, как взглянула на меня вся в черном завлит Ника Маринович, как медленно под­тягивались танцовщики с прямыми спинами и каменны­ми лицами, стало ясно: да, правда.