Город под созвездием Близнецов

На берегу пруда не будет одиноко,
Когда с собой берёшь все чувства про запас.
Пока не меркнет слух и видит ярко око,
Пока не меришь жизнь расценкою «на час».

А осень сыплет лист, похожий рыжиною

На локон и огонь, что падают до плеч.
Пока балуешь речь красой и новизною,
Не надобно того, кто может остеречь.

А стылая вода от зелени прозрачна

И камнем королев свой ублажает взор.
Когда решишь, что мысль всегда неоднозначна,
Сплетёшь из многих чувств таинственный узор.

Десятый день творения

Прийти шальной под дверь, чтоб мыслями чужими
Срывать с «изнанки» губ не чувства – словеса…
Как это глупо всё – оставить в прошлом имя
И снова возводить на паперти «леса»!

Как поручни горят от жара нетерпенья!

Облить бы их водой из сонного «нигде»,
Вот только сердце ждёт от страсти заговенья,
Себе найдя мотив: «Всегда, во всём, везде».

Как странно и смешно – пьянеть от наслажденья,

Запутавшись в стихах и скрежете дверном.
Наверно, Бог мечтал в девятый день творенья,
Когда меня создал рубиновым цветком.

Ключи на помятом блокноте

Оставляю ключи на помятом блокноте,
Среди них не нашла для себя «золотой».
А душа, откричав на бессмысленной ноте,
В уголке всё же пишет: «Привет, мой родной!»

Повторяю – пластинкой, заезженной туго:

«За окном машет вербою серый апрель.
Карусель – суррогат подвенечного круга.
Я пишу. Хоть какая-то в сумерках цель».

Повторяю: «Привет. В Зазеркалье туманно.

Белый кролик грызёт пару стойких галет.
Говорят, что коньяк можно лить прямо в ванну.
Я пишу, пока в свечке есть божеский свет».

Повторяю опять: «Кофе с перцем варила.

Обожглась, позабыв твой лимонный рецепт.
Сколько в женщине может быть страсти и силы?
Я пишу. Я молчу. Обнимаю. Привет».

Спрессован воздух в глотке микрофона

Спрессован воздух в глотке микрофона,
И голос вязко уплывает вниз,
Где темнота, смятенье, нежить, кома,
Где душу рвёт на клочья «Вокализ».

Сминают губы облик сигареты,

Пятная красным несгоревший дым,
Где падают надежды и кометы,
Где самый близкий видится чужим.

И ярится на коже тонкость платья,

Крича о жизни сорванным цветком,
Который был зачат, как тень заклятья,
И был надет – с ромашками – венком.

Пьянеют ноздри мускусно, оленье,

От мрака сцены отделяя миг.
Взлетает голос в пламени влеченья,
Меняя откровенье, вечность, лик.

Фонари на Дворцовой