Город под созвездием Близнецов

Десятый год. Виток начальный века.
Ещё так нежен воздух городской,
Ещё святые любят человека
За то, что их пускает на постой.

Аллеи в парке под изгибом стила

Теней чернильных от больших стволов.
Зигзаг надежд до исступленья била,
До тишины оставленных дворов.

Листва шуршит запиской от влюблённых

И пахнет терпко, ярко, горячо.
Десятый год. Прожект для увлечённых,
Кто крест слагает солью на плечо.

Флакон с ароматом сирени

Флакон духов. Портрет без рамки.
Десятый год. Витрин стекло.
Начало века – без «изнанки»,
Когда всё ясно и светло.

Сирень «плывёт» над мостовыми

Вуалью модниц записных.
Поэт лукавый прячет имя
Среди аллей, почти лесных.

Стучат колёсами пролётки,

Сбивая ритм простых подков.
Что впереди? Война, обмотки —
И о любви сирени зов.

Маска

Сквозь занавес выходит к рампе маска —
Лишь белый воск, пролитый в темноте.
В восторге зритель. Первый акт у сказки
Пройдёт на небывалой высоте.

Молчит суфлёр. Кричат протяжно тени.

А маска разрастается стернёй.
В экстазе зритель. Битые колени
Толпой любимы – бурою землёй.

От люстр летят оплавленные свечи,

Сжигая на помосте чей-то век.
Растаял воск, дозволенные речи
И вместе с ними «чёрный» человек.

Голос не в игре

А разговор безмолвный продолжался,
Перетекая в тени под окном,
И там водой беспечно размывался,
Чтоб вновь вернуться птицей или сном.

А чайник пел, страдая, как Сальери,

Не смея встрять в набор ненужных слов,
Об алгебре, гармонии и вере
И о французской стойкости духов.

И локоны завитые шептались,

Пропахнув с ночи «адским огоньком»,
Что люди – в тишине своей – зазнались,
Хотя весь мир несётся кувырком.

И всяк встревал, желая разобраться, —

От век трюмо до ложек в серебре:
– Как можно взглядом страстно прижиматься,
Поставив пьесу «Голос не в игре»?

Зачем этой женщине власть?

Беседка, пропахшая светом
И слабым, чуть мятным, дымком.
Ты помнишь, встречались в ней летом,
Успев за трамвайным звонком?

И львы усмехались небрежно,

Оскалив из мрамора пасть.
А ты мне шептал нежно-нежно:
«Зачем этой женщине власть?

Зачем этой рыжей колдунье

Невинность дразнящих очей?»
И сам отвечал: «Для безумья
До странности белых ночей».

По парку бродили зеваки,

Роняя на землю пломбир,
Скрипели ботинки «на лаке»,
И хлопал восторженно тир.

Ты гладил, как кошке, мне шею,

Смеясь над длиною ногтей:
«Быть может, спросить ворожею,
Как много в любимой чертей?!»

«Ах, черти! Десяток – на случай,

Когда вдруг наскучат слова,
Иль ливень обрушится с тучи,
Иль жёсткою станет трава.

Тогда я оставлю беседку —

Одна или, милый, с тобой!»
«Какая ж ты, ведьма, кокетка
С припухшей от страсти губой…»

Канал потухший, словно серый пепел