Город Великого Страха

— Пресвятая богородица! — воскликнула Минни. — Надеюсь, для него не кончится так же, как для бедной Лили Гардиниа! И врачи даже не могут понять причины? Что ж, хоть это признали, обычно, если они чего-нибудь не знают, то отделываются набором высокопарных латинских слов. Вот тебе мое мнение: если бы деньги тратили не на то, чтобы запускать астронавтов, ну, где они там сейчас летают, а на медицинские исследования здесь, на Земле, нам бы всем сейчас жилось куда лучше. Ты-то себя ничего чувствуешь?

— Боль немного усилилась.

— Бедняжка. А знаешь что? По-моему, нам пора домой. Что скажешь?

— Нет, нет, вы должны завершить рождественские покупки.

— Вот еще! Целых две недели в запасе. Заткни уши.

Минни поднесла руку ко рту, и раздался пронзительный, режущий слух звук, когда она дунула в свисток, висевший на золотой цепочке у нее на запястье.

К ним подкатило такси.

— Каков сервис, а? — сказала Минни. — Отличное большое такси.

Вскоре Розмари уже снова была в квартире. И пока Минни одобрительно смотрела на нее, она глотала холодное кислое питье из стакана в зеленую и синюю полоску.

ГЛАВА 4

Раньше Розмари ела мясо недоваренным, теперь же почти сырым. Она поджаривала его лишь настолько, чтобы, вынутое из холодильника, оно успевало оттаять и пропитаться соком.

Предпраздничные недели и сами праздники прошли уныло. Боль опять усилилась, стала настолько мучительной, что внутри Розмари словно что-то сломалось — перестал существовать какой-то центр сопротивления, в котором еще жили воспоминания о былом благополучии, — и Розмари перестала реагировать на боль, перестала говорить о ней доктору Сапирштейну, перестала даже в мыслях произносить это слово. Раньше боль была внутри Розмари, теперь же Розмари оказалась внутри нее: боль — это погода на улице, время, весь мир. Безразличная ко всему, измученная, она начала больше спать и больше есть почти сырого мяса.

Она делала то, что было необходимо: готовила, убирала, посылала рождественские открытки родственникам (позвонить у нее не хватало духу), вкладывала новенькие деньги в конверты для лифтеров, швейцаров, носильщиков и мистера Микласа. Она просматривала газеты и пыталась заинтересоваться надвигающейся общегородской забастовкой транспортников и тем, что студенты сжигают армейские повестки, но никак не могла: все это были известия из какого-го воображаемого мира; кроме кромешного ада неотступной боли, ничего реального не было. Гай купил рождественские подарки Минни и Роману; друг другу они решили вообще ничего не покупать. Минни и Роман подарили им подносы.

Гай и Розмари несколько раз ходили в кино неподалеку от дома, но вечерами чаще сидели дома или, миновав коридор, заходили к Минни и Роману, у которых познакомились с Фаунтенами, Гилморами, Уизами, с миссис Сабатини, неизменно приносившей с собой кота, с бывшим зубным врачом Шендом, тем самым, который сделал цепочку для подаренного Розмари амулета с корнем танниса. Все они были людьми пожилыми и к Розмари относились с добротой и заботой, очевидно, замечая, что чувствует она себя далеко не прекрасно. Там бывала и Лаура-Луиза, иногда к компании присоединялся и доктор Сапирштейн. Роман был неутомим в роли хозяина: все время наполнял бокалы, подкидывал новые темы для разговоров. В канун Нового года он предложил тост: «За 1966. Год первый», который озадачил Розмари, хотя все остальные, казалось, поняли и поддержали его. У нее было такое ощущение, будто она не уловила ссылки на какое-то литературное произведение или политическое событие, впрочем, ей было все равно. Обычно они с Гаем уходили рано. Гай помогал ей лечь и снова возвращался. Он был любимцем женщин, которые не отходили от него, смеясь над его шутками.

Хатч оставался все в том же состоянии глубокой и необъяснимой комы. Грэйс Кардифф звонила примерно раз в неделю.

— Все по-прежнему. Вообще никаких изменений, — говорила она. — Врачи все еще не могут понять причину. Он может очнуться хоть завтра утром, а может впасть в состояние еще более глубокой комы и вообще не очнуться.

Дважды Розмари ходила в больницу Сент-Винсент и стояла у кровати Хатча, беспомощно глядя на его закрытые глаза, прислушиваясь к едва различимому дыханию. Во время второго визита — то было в начале января — у окна сидела и вышивала по канве его дочь Дорис. Розмари познакомилась с ней год назад в квартире Хатча. Эта невысокая приятная женщина, которой уже перевалило за тридцать, была замужем за шведом — психоаналитиком. К несчастью, она напоминала молодого Хатча в парике.

Дорис не узнала Розмари, а когда та представилась, смущенно извинилась.

— Нет, нет, пожалуйста, не нужно, — сказала с улыбкой Розмари. — Знаю, я выгляжу ужасно.

— Что вы, вы совсем не изменились. У меня ужасная память на лица. Я даже собственных детей путаю, нет, серьезно.

Дорис отложила вышивание, а Розмари подвинула стул и присела рядом. Они обсудили состояние Хатча, посмотрели, как вошла сестра и заменила бутылочку в капельнице, иголка которой была пластырем приклеена к его руке.