Город. Все живое… Рассказы

– Этому верить можно, – возразил волк. – Он дежурит на пункте кормления, а ведь совсем не обязан. Любой робот справится с этим делом, а он попросил ему поручить. Мол, надоело торчать в этих душных домах, где, кроме игр, никаких занятий. Зайдешь к нему – смеется, разговаривает, все равно как мы. Славный парень, этот Питер.

– А я вот слышал от одного пса, – пророкотал медведь, –

будто Дженкинс говорил, что на самом деле их вовсе не вебстерами зовут. Мол, никакие они не вебстеры, а люди…

– А что такое люди? – спросил Лупус.

– Ведь я же тебе толкую: это Дженкинс так говорит…

– Дженкинс, – объявил Лупус, – до того старый стал, что у него ум за разум заходит. Столько надо всего в голове держать! Ему небось уже тысяча лет с лишком.

– Семь тысяч, – отозвался медведь. – Псы задумали ему на день рождения большой праздник устроить. Готовят в подарок новое туловище. Старое уже совсем износилось, чуть не каждый месяц в починке.

Он глубокомысленно покачал головой.

– Что ни говори, Лупус, а все-таки псы для нас немало сделали. Взять хотя бы пункты кормления… А медицинские роботы, а всякие прочие вещи. Да вот в прошлом году у меня зуб зверски разболелся…

– Ну, кормить-то можно было бы получше, – перебил его волк. – Они все твердят, дескать, дрожжи – все равно что мясо, такие же питательные и так далее. Но разве вкус с мясом сравнишь…

– А ты-то откуда знаешь? – спросил Мишка.

Волк замялся только на секунду.

– То есть… как откуда? Мне дед говорил. Такой разбойник был – нет-нет да закусит олениной. Он и рассказал мне, какой вкус у сырого мясца. Правда, тогда не было столько охранников, сколько их теперь развелось.

Мишка зажмурился, потом снова открыл глаза.

– Кто бы мне рассказал, какой вкус у рыбки… В Сосновом ручье форель водится. Я уже приметил. Проще простого: сунул лапу в ручей да выловил штучку-другую.

Он поспешно добавил:

– Конечно, я себе не позволю.

– Ну, конечно, – подхватил волк.

Один мир, а за ним другой, цепочка миров. Один наступает на пятки другому, шагающему впереди. Завтрашний день одного мира – сегодняшний день другого. Вчера –

это завтра, и завтра – это тоже прошлое.

С той небольшой поправкой, что прошлого нет. Нет, если не считать воспоминаний, которые порхают на ночных крыльях в тени сознания. Нет прошлого, в которое можно проникнуть. Никаких фресок на стене времени.

Никакой киноленты, которую прокрутил назад и увидел былое.

Джошуа встал, встряхнулся, снова сел и почесался задней лапой. Икебод сидел как вкопанный, постукивая металлическими пальцами по столу.

– Все верно, – сказал робот. – Мы тут бессильны. Все сходится. Мы не можем отправиться в прошлое.

– Не можем, – подтвердил Джошуа.

– Зато мы знаем, где находятся гоблины, – продолжал

Икебод.

– Да, мы знаем, где находятся гоблины, – сказал Джошуа. – И может быть, сумеем к ним проникнуть. Теперь мы знаем путь.

Один путь открыт, а другой закрыт. Нет, не закрыт, конечно, ведь его и не было. Потому что прошлого нет, прошлого никогда не было, ему негде быть. На месте прошлого оказался другой мир.

Словно два пса, которые идут след в след. Один вышел, другой вошел. Словно длинный, бесконечный ряд шариковых подшипников, которые катятся по желобу, почти соприкасаясь, почти, но не совсем. Словно звенья бесконечной цепи на вращающейся шестеренке с миллиардами зубцов.

– Опаздываем, – сказал Икебод, глянув на часы. – Нам надо еще приготовиться, чтобы пойти на день рождения

Дженкинса.

Джошуа опять встряхнулся.

– Да, не мешает. Сегодня у Дженкинса такой день! Ты только подумай, Икебод, семь тысяч лет!

– Я уже готов, – гордо сообщил Икебод. – Еще утром отполировал себя, а тебе надо бы причесаться. Вон какой лохматый.

– Семь тысяч лет, – повторил Джошуа. – Не хотел бы я столько жить.

Семь тысяч лет – семь тысяч миров, ступающих след в след. Да нет, куда больше. Каждый день – мир. Семь тысяч на триста шестьдесят пять. А может быть, каждый час или каждая минута – мир. Или даже что ни секунда, то мир.

Секунда – вещь плотная, достаточно плотная, чтобы разделить два мира, достаточно емкая, чтобы вместить два мира. Семь тысяч на триста шестьдесят пять, на двадцать четыре, на шестьдесят раз шестьдесят…

Вещь плотная и окончательная. Ибо прошлого нет.

Назад пути нет. Нельзя вернуться и проверить рассказы

Дженкинса: то ли это правда, то ли покоробившиеся за семь тысяч лет воспоминания. Нельзя вернуться и проверить туманные предания, повествующие о какой-то усадьбе, каком-то роде вебстеров, каком-то непроницаемом куполе небытия в горах далеко за морями.

Икебод подошел со щеткой и гребешком, и Джошуа отскочил в сторону.

– Не дури, – сказал Икебод. – Я не сделаю тебе больно.

– В прошлый раз чуть всю шкуру с меня не содрал, –

пожаловался Джошуа. – Поосторожней там, где шерсть запуталась.

Волк пришел, надеясь подкрепиться, но ему ничего не предложили, а просить учтивость не позволяла, и теперь он сидел, аккуратно обвив лапы косматым хвостом, и смотрел, как Питер скоблит ножом прут.

Белка Поня прыгнула с развесистого дерева прямо на плечо Питера.

– Что это у тебя? – опросила она.

– Метательная палка, – ответил Питер.