Город за рекой

Чем больше Архивариус размышлял, тем больше тревожился. Ему опять стало ясно, что, как и в первый день по приезде, он находится посреди лабиринта, откуда, словно из кабинета кривых зеркал, привораживающего беглецов, по своей воле выхода не найдешь. Поначалу, уверенный, что совесть у него чиста, он посмеивался над обвинениями, но постепенно возникли сомнения: может, в том или ином пункте укоры до некоторой степени справедливы? Конечно, ему хотелось, чтобы Анна оставалась здесь, при нем, как можно дольше, и именно теперь, когда ее существо почти неотвратимо влеклось к распаду, им завладела мысль, что в случае возвращения домой необходимо взять ее с собой. В нем пробудился дух противоречия, упрямое желание восстать против предписаний, взбунтоваться против закона и хода судьбы и, подобно той группе солдат, поднять мятеж.

Либо вы вернете Анну жизни, так скажет он Верховному Комиссару, либо заберите меня самого к ней, в царство смерти, чтобы спасти вечность чувства, чтобы любовь сохранилась навсегда. «Я не пренебрегал ради нее ни своей службой, – явственно слышал он свой голос, – ни интересами Архива. Ничего такого вы всерьез утверждать не можете. Именно Анна дала мне в руки ключ к тайне города. Без нее я бы так и оставался в неведении».

Роберт вскочил и, точно фехтовальщик, приготовился защищаться от незримого противника. Он настолько углубился в эту ситуацию, что произносил фразы вслух и, жестикулируя, запоминал, как актер свою роль. И, подобно всякому монологу, то было сплошное опровержение воображаемых обвинений.

Посреди его репетиций в кабинет вошел почтенный Перкинг. Извинился за вторжение и со спокойной деловитостью принялся собирать с письменного стола предметы и бумаги. Поскольку помещение уже тонуло во мраке, Перкинг включил свет. Не двигаясь с места, Роберт завороженно следил, как старый ассистент бережно вынес в соседнюю комнату картотеку, составленную его предшественником Мастером Готфридом, как он молча опорожнял ящики стола, складывал в кучу разрозненные бумаги и начатые заметки и, скомкав, бросал в совок для мусора. Там были записи, тезисы разговоров, наброски писем к Анне, начатый протест против возобновления ее процесса, за которое ратовал его отец, выдержки из старых архивных книг и характеристики текущих поступлений, начатые, но незаконченные, заметки о посетителях приемных часов, сделанные рукой Леонхарда, – изжитые, устаревшие обрывки и бумажки. Вот письмо к матери, он сунул его в конверт и больше не открывал с тех пор, как некогда написал его в гостинице, первое сообщение о неожиданной встрече с отцом, короткий вопрос о том, как дела у Элизабет и детей, и обещание вскоре написать подробнее. Патрон вернул ему письмо, поскольку не сумел отправить… да и как бы он мог это сделать? – сказал себе сейчас Роберт… К тому же весточка только бы вызвала смятение и создала у адресата на том берегу ложное впечатление.

Перкинг вытер рукавом пустую столешницу, положив на прежнее место лишь тетрадь хроники. Потом с испытующей улыбкой оглянулся на Роберта:

– Tabula rasa.

Архивариус не шевелился. И только когда Перкинг пошел к выходу, решился спросить, почему тот взял этот труд на себя, а не поручил Леонхарду.

– Лучше мне самому произвести здесь окончательную расчистку, – отвечал старый ассистент.

Роберт стряхнул оцепенение, медленно подошел к письменному столу, прислонился к его краю.

– Надо было мне, – сказал он, – сделать это своими руками. Только вот я не знал, что уже пришла пора.

Перкинг, который, скрестив руки на груди и спрятав их в широкие рукава своей хламиды, стоял напротив Роберта, легонько кивнул.

– Большая уборка, – сказал он, – никого не минует.

– Tabula rasa, – задумчиво повторил Архивариус, – расчистить стол, ну да. – И он заговорил с Перкингом о том, что Мара, Смерть, обходится с жизнью точно так же.

– Пожалуй, – согласился старый ассистент. И обронил, что те же буквы, что в санскрите означают Мара, Смерть, стоит их переставить, дают в латыни Амор. – Смерть и любовь из одной субстанции, – сказал Перкинг, – таковы мрачные шутки языков.

– Это нечто большее, – сказал Роберт, чуя неладное.

Ему было приятно наконец-то поговорить с подлинным собеседником. Возможно ли, допустимо ли вправду одним решительным движением стереть прошлое и все, что некогда было важно, выбросить за борт как балласт? Сжечь за собой корабли, как солдаты сожгли на костре оружие и мундиры! Идти дальше и никогда не оглядываться! Ведь если обернешься – об этом Роберт тоже сказал Перкингу, – если обернешься, увидишь пустое Ничто, окаменеешь, как жена Лота, или лишишься жизни, как Орфей, оглянувшийся в подземном мире на Эвридику.

– Много записано легенд, – сказал Перкинг, – которые повествуют нам, как вершится закон.

– Стало быть, – сказал Роберт, – чтобы человек не впал в соблазн оглянуться, разрушают почву, на которой он стоит. Вы, достопочтенный друг, могли бы не давать себе труд изничтожать у меня на глазах следы моего пребывания в Архиве. Когда я его покину – думаю, мне придется это сделать, – то все равно ничего с собой не возьму.