Город за рекой

Юноше определенно поручили доставить Хрониста к вполне определенной цели, но об этом он пока ни словечком не обмолвился. Зато охотно рассказал о своем бородатом партнере, ведь им обоим выпал жребий идти в одну сторону, в ничейную землю, хотя и не вместе. Это был учитель, насаждавший в юных сердцах страх, отчуждавший их от мира, тот самый, чья метода сыграла едва ли не решающую роль в том, что семнадцатилетний Леонхард, беспомощный, опозоренный, слишком далеко заплыл в ночное озеро и погиб. Роберт тоже вспомнил этого злобного тирана их школьных лет, ведь его мелочное властолюбие доводило их до исступления, а несправедливость оскорбляла до отчаяния.

В те годы Роберт с Леонхардом по-настоящему не дружил и настойчивые попытки Леонхарда свести дружбу ни к чему особо не привели по причине беззаботной Робертовой натуры, однако они всегда были добрыми одноклассниками. И теперь Роберт попросил юношу называть его, как в школе, на «ты». Но как ни приятна была Леонхарду эта сердечность, слово «ты» с трудом слетало с его губ и, чтобы не оговориться, он большей частью избегал обращений. Ему казалось, их разделяет чуждая прослойка, слишком долгое время каждый прожил в одиночку, и в конце концов он так и остался семнадцатилетним, тогда как Роберт стал более чем вдвое старше.

– Вернее сказать, – отвечал Роберт, – у тебя есть преимущество, которого у меня не будет никогда, ты ведь здесь давным-давно как дома, а я всего лишь гость и чужак. Быть может, в этом-то и заключается причина неловкости.

– Уже нет, – заметил юноша, – мне тоже кажется, будто меня только терпят, а вдобавок теперь известна суть здешнего бытия. – Он имел в виду: известна Архивариусу.

– Наш старый учитель, – спросил Роберт, – твой партнер на смотре, осознал свою вину?

– Все его помыслы, – весело сказал Леонхард, – были только о грибах, которыми он в конце концов отравился. Кем я некогда был, для него дело прошлое, давно забытое, хотя, может, он притворялся, лицемерил, как всегда.

Архивариуса очень занимал вопрос воздаяния. Но Леонхард объяснил, что эта потребность присуща лишь духу живых. Что до него самого, то месть, и ненависть, и бессилие угасли, как только он угодил в водоворот и понял, что возврата нет. Если уж винить, то самого себя или незрелость юности. Его манил страх перед инфернальностью, который подсознательно выстроил все жизненные обстоятельства так, что они не могли не привести его к безвременной гибели.

– Внешних поводов много, – сказал он, – а причина всегда в нас самих.

С той же искренней прямотой, которая в разговорах с умершими не раз повергала Хрониста в изумление и теперь тоже ошеломила, юноша заговорил о том, что образ водоворота, беспощадное притяжение глубины не покидали его здесь ни на миг. Так что он понимал и старика-учителя, рассуждавшего только о грибах, от которых он умер. Леонхард не хотел обобщать, но отметил, что, по его наблюдениям, большинство последних жизненных впечатлений ярко отпечатывалось в памяти, тогда как все прежнее, сколь его ни удерживай, постепенно утрачивалось и лишь в особенных случаях вспыхивало молнией воспоминания.

Роберта это не удивило, тем паче что в целом весьма напоминало процесс, в жизни хорошо знакомый: когда в изолированном от внешнего света помещении выключаешь яркое искусственное освещение, ты еще некоторое время отчетливо видишь образ предмета, последним запечатлевшегося на сетчатке, меж тем как все остальное мгновенно тонет в темноте и лишь усилием воли позднее можно воскресить его в памяти.

Та роль, какую здесь играл одиночка, определялась, по вещему признанию Леонхарда, ужасной секундой умирания. Под секундой он понимал не меру времени, но специфическую фазу перехода, когда каждое объятое смертью существо теряет сознание жизни. Живые люди видели эту фазу как агонию, долгую или короткую и в их глазах тяжкую или не очень, но подлинное ее переживание открывалось лишь умершему. Ведь без этого загадочного тварного переживания, без этого ощущения, что в акте умирания происходит рождение смерти, невозможно находиться здесь, в промежуточном царстве. Это – необходимый мостовой сбор. Насколько было известно юноше, иные норовили обманом лишить себя переживания смерти, догматики-материалисты, виталисты, так вот, их ожидала участь тех рукописей, что, едва поступив в Архив, быстро становились жертвами распада. С другой стороны, так называемая мгновенная смерть: паралич сердца, несчастный случай, пуля – то бишь обстоятельства, когда обычно говорят, что усопший ничего не почувствовал, не испытывал мук, – вполне позволяла пережить ужасную секунду. У Леонхарда были тому доказательства, поскольку он некоторое время разбирал в Архиве протоколы ужасной секунды, чрезвычайно важное для Префектуры собрание. Эти как бы сейсмографические записи регистрировали нередко ужасные, а нередко просветленные картины, какие умерший приносил сюда из уже никчемной сферы своей жизни.