Город за рекой

Среди гостей, которым после смотра было разрешено сделать тут краткую остановку, Роберт обнаружил прежде всего Кателя, и своего отца, и Лахмара, молодого путешественника в Энну, и родителей Анны, но самой Анны не увидел. Он посчитал это добрым знаком: наверно, ей, как и Леонхарду, продлили пребывание в городе. Затем он испытующе обвел взглядом остальных приглашенных Префектурой. И прямо-таки испугался, сообразив, что неплохо знал каждого при жизни. С некоторыми встречался буквально перед отъездом в город за рекой. Должно быть, роковая судьба настигла их, когда он уже находился здесь, а значит, пробыл он здесь много дольше, чем полагал до сих пор. Хотя большинство почило гораздо раньше. И поскольку в городе он их не встречал, то думал, что они давно ушли в те эмпиреи, куда направляются только теперь. И его охватила щемящая радость, что можно сказать всем последнее прости.

Вот его друг-поэт, который умер от горя, истерзанный злобным духом эпохи. Чело его по-прежнему сияло, рот отмечен страданием. Роберт часто гостил у него, и в доме, и в стихах его семи сборников, которые нашлись и в Архиве. Первый тост будет за него, и Роберт воскликнул:

– Пусть вовек земля пребудет / Садом поэзии нашего духа! – С этими словами поэт некогда сам обращался к покойным друзьям по застолью.

В ответ друг-стихотворец широким, слегка неловким жестом поднял бокал и произнес:

– Отныне и вовек! – Но прежде чем поднести бокал к губам, добавил: – Тем не менее жаль, что все миновало. Земля, прекрасная звезда наших трудов, существует только, пока пребываешь на ней. – Сделав изрядный глоток, он еще некоторое время задумчиво держал бокал в руке, потом сказал: – Знаешь, Роберт, напоследок я жил в катакомбах. И погубило меня безумие тех немцев, что враги сами себе.

– Ты, – сказал Роберт, – хранил верность Пановой музыке.

– Я больше не хочу, – обронил поэт в пустоту, повторив последние слова, слетевшие с его уст в секунду смерти.

Одного за другим Хронист приветствовал участников застолья – дрезденского актера, чей булькающий смех всегда звучал словно крик лошака, пражского архитектора, Лео, критика-искусствоведа с китайской бородкой на дергающемся, гримасничающем лице. Рядом с Кателем он увидел Эрдмуту, возлюбленную своих юных лет, а вон там махала рукой Ютта из Рейнланда, погибшая в пожаре. Надо же, от неуемного волнения она едва не опрокинула бокал. Йоахим Фельде, остроумец, давний приятель с радио, оживленно жестикулируя, беседовал с мсье Бертле. Явился на прощальную трапезу и неунывающий, ироничный, изворотливый Бебюке́н, он так ловко врал, чтобы пробиться в жизни, но в конце концов пришлось ему сунуть премудрую голову в самодельную петлю. А следом за ним пришел художник-оформитель, которого они когда-то звали Нескончаемая Радость, пока вздох земли не задушил его.

Чуть наискосок напротив Архивариуса сидел господин лет пятидесяти пяти, спокойно наблюдавший за собранием. Умная крестьянская голова, лицо в глубоких складках от размышлений и страданий. На носу пенсне в черной оправе. Вялая морщинистая шея выглядывала из слишком просторного теперь ворота рубашки.

– И вас тоже, – сказал Роберт, – мне дано увидеть еще раз?

– Неопределенность бесконечна, – любезно сказал профессор, возглавлявший кафедру католической философии, – а дерзость всегда начинает сначала.

– Ваша давняя тема! – воскликнул Роберт.

Когда профессор Мунстер горячо попросил Архивариуса молиться и за него, дабы приобщился он к милости Божией, Роберт ответил, что он все больше отходит от христианской догмы белой расы.

– Раньше, – сказал профессор, – вы называли молитву западной формой медитации. Медитируйте. Это единственное, что еще способно помочь.

Роберт вспомнил о мучительном недуге, постигшем почтенного друга. В ходе болезни его набожность только усилилась. А как же обстоит теперь, когда он на самом деле заглянул в город за рекой? Архивариус намекнул на разочарование, которое, должно быть, произросло из веры философа, ведь после смерти все, как оказалось, устроено иначе, нежели он представлял себе при жизни.

– Признаться, – терпеливо и скромно отвечал профессор, – это труднейшее экзистенциальное испытание.

– Я во всем вижу здесь, – заметил Архивариус, – лишь свершение беспощадного закона.

Леонхард как бы невзначай толкнул стул, и Роберт быстро оглянулся на него.

– Или? – вопросительно закончил он.

– Или место, – лукаво сказал профессор, – где мы наконец-то отучаемся негодовать на самих себя.

Хронист озадаченно молчал, обнимая ладонью бокал.

– Стало быть, – сдержанно уточнил он, – милость самораспада?

– Последнее препятствие перед божественным единением, – таков был уверенный ответ.

– И каково же было последнее слово, – спросил Роберт, – произнесенное вами в сознании жизни?

– Последний возглас был: Metanoeite! – отвечал философ. – Опомнитесь! Преобразитесь! – И, глядя на Хрониста, безмятежно поднес бокал к губам.