Город за рекой

Леонхард обратил внимание Архивариуса на то, что свечи гостей потихоньку сгорают, оплывают. И Роберт зашагал вокруг стола – пора отпраздновать с каждым из давних друзей последнюю встречу. Созвучность радости и боли вызвала потрясение, с которым он едва справлялся. Стократ дробился свет воспоминаний, и слова, последнее достояние бытия, были всего-навсего неловким и беспомощным выражением верности и благодарности сердца. Вот его вновь приветствует Лахмар, шепчет, что Энна теперь гибнет, как некогда Атлантида; вот седовласый старик, старший почтовый советник из города на Хафеле, с мудрым спокойствием цитирует на латыни несколько фраз из «Тускуланских бесед», а вот его бесстрашный друг Йори уверяет, что люди меркурианской эпохи никогда не сумеют постичь смерть как магию жизни, в чем сам он убедился, когда, хоть и несколько преждевременно, прибыл в город, однако теперь, как он и предрекал по велению ду́хов, началась мировая эра Урана.

– Мне известно, граф Йори, – сказал Роберт, – что ваш выдающийся труд надежно хранится в нашем Архиве.

– Добрый вечер, Роберт, – прилетел из сумрака знакомый голос.

Ошеломленный, он увидел перед собой молодого врача, которого полагал целым-невредимым в морском путешествии. А тот, оказывается, сошел на берег здесь, за рекой. Роберт многозначительно приподнял и пригубил свой бокал. Глубоко посаженные, чуть узковатые глаза врача сверкали на смуглом лице, которое из-за щетинистой бороды казалось еще темнее. Он тоже пригубил бокал, сердечно кивнул Роберту и сказал:

– Теперь, проникнув в тайну Гиппократа, я бы смог лучше лечить людей.

– А в чем заключается эта тайна? – спросил Хронист.

– Смерть есть закон жизни, – ответил врач.

Раньше, когда Роберт иной раз вел с доктором Питтом, который был на десять лет моложе, долгие ночные беседы, тот часто размышлял о целях жизни.

– Ты очень испугался, – спросил его Роберт, – когда тебя нежданно-негаданно настигла кончина?

– Нежданно-негаданно? – переспросил доктор Питт, скептически взглянув на него. – Я более не ропщу на свою участь и хотел бы, чтоб и Доретта не роптала.

В этот миг обоим виделась хрупкая женщина с осиротевшими малышами, которая никогда не узнает о последних минутах мужа, не узнает, как корабль тонул в океане, как бремя воды становилось все тяжелее, и ведь он по-прежнему чувствовал этот невыносимый груз.

– Изо дня в день печешься о пациенте, – сказал врач, – оперируешь, лечишь и радостно гордишься, коли удается хитростью вырвать у смерти преждевременную добычу, а потом людишки затевают войну с тысячами и сотнями тысяч трупов за один раз! О Господи! Что проку в спасении одиночки, когда масса вновь и вновь слепо отдает себя произволу насильственных катастроф! – Веко у него дергалось.

– Расскажи о себе, – попросил Роберт.

– Кому-нибудь из пациентов, – взволнованно заговорил врач, будто, поведав об этом до ухода в Ничто, испытает облегчение, – я, пожалуй, могу теми или иными средствами унять боль, но не могу обмануть его насчет болезни. Я хотел оградить свою персону, хотел разумом регулировать ход жизни, вместо того чтобы следовать инстинкту. Ведь чем больше человек старается спастись, тем сильнее он притягивает рок.

– Выходит, как пациент жизни ты лечил себя неправильно, – сказал Роберт.

– Да! – запальчиво вскричал доктор Питт. – Я думал, мне выгоднее действовать самому, а не быть игрушкой событий. Ведь уже говорил тебе: смерть есть закон жизни. Этот закон не перехитришь. Победить невозможно, любые попытки обойти его тщетны. Я уразумел это слишком поздно, или можно сказать: он меня вразумил. Теперь я понимаю. Свершившееся свершилось, потому что иначе быть не могло. С метафизической точки зрения моя судьба в полном порядке. Понимаешь? Все правильно. – Веко его опять дернулось.

Роберт прекрасно понимал, опыт Архивариуса даром не прошел. Но поймут ли когда-нибудь живые – и это, и многое другое?

С отцом Роберт обменялся крепким рукопожатием. Однако советник юстиции и слушать не желал признаний сына, что он, мол, долго его недооценивал и за многое просит прощения, в чем его горячо поддержал друг-поэт, тоже давно знакомый с советником юстиции.

– Здесь и без того чересчур торжественно, – сказал старик, – ты принимаешь наш прощальный час слишком близко к сердцу. Если позволишь, я напоследок еще раз возьму руководство праздником на себя…

Роберт охотно согласился. А приятель бесстрашного Йори, совершенно лысый штудиенрат, приветствовавший Архивариуса с громогласной сердечностью, поддержал: пора, мол, наконец-то растормошить чопорную компанию.

Советник юстиции постучал по бокалу и произнес речь. Но спич был короткий, шутливый, в защиту дружеской попойки. С упоминаниями о карнавале и освящении храма, о сатурналиях студенческих времен, пирушках, выпивках и гулянках.

– Bibite![8] – скомандовал он.

И все выпили.

– За нечто особенное! – воскликнул он. – За здравие! Не отставайте! Будьте! Ex est![9]